— Никогда не думал, что в Кафе столь много русских людей живет. Верно, более всего купцы?

— Не только. Хотя и нашего брата не мало, одначе больше мастеровых. Есть и оружейники, плотники, бочары, швальщики, сапожники да кожемяки.

— Мастеровые наши отколь тут взялись?

— Мало ли отколь. Сколько веков из русской земли невольников сюда тянут. Многие тысячи побывали здесь. Ловкие да с таланом сами из неволи выкупились, иные сбегали от хозяевов своих. Ты много ль у Черного камня стоишь, а сколь к нему житейскими волнами народу прибило. Так и тут. Вот придем к Гаврюшке, послушай, что люди говорят, а после мой совет выслушай.» Давно я тут живу и все одну думку вынашиваю. Сейчас пришла самая пора. Ну вот, мы, кажись, и пришли, — сказал Никита, подойдя к широким дубовым воротам. — Это Гавриловы коморы и есть.

У купца Гаврюшки полна горница народу.

Когда Василько и Никита вошли, коренастый, весь в шрамах человек вел громкую речь. Увидев вошедших, он замолчал, а хозяин дома крикнул:

— Сказывай дальше. Это наши люди.

Никита на ухо Соколу шепнул: «Шкипер Родольфо, фряг. Слушай, что он скажет».

— Мой капитан, синьор Леркари, отважный и справедливый человек. Он сказал: — Иди, Родольфо, к ремесленникам, среди них есть много честных и смелых парней. Они тоже, как весь городской плебс[68], терпят страшную нужду. Скажи им прямо: капитан Леркари поднимает свою шпагу на жирных и знатных. Пусть ответят они, готовы ли выступать на общего врага нашего. Говорите! — шкипер сел на край скамьи.

— Ты бы хоть пару деньков подумать нам дал, — сказал купец Хозников. — А то сразу так.

— Что там думать! — выкрикнул угловатый, в кожаном фартуке мужик. — Уж терпежу совсем не стало. Приходят в кузню — скуй то, сделай это. А платить не хотят. Сенька, брат мой, намедни шпагу задаром отдать отказался — на пытошной машине руки выломали.

— А я от плотников. Зовут меня Игнат Рыжик.

— Знаем!

— Так вот я и говорю: топоры у нас в руках острые, а уж души и того острее. Житья от богатеев никакого нет. Что голодуем — это плевать — притерпелись, а издевательства как переносить? Дуняшку мою, поди, все знавали, одно утешение родителям была. Поймали, уволокли да целый месяц над телом ее измывались. У консулова масария в наложницах была. А сколь наших девок после их грязных рук по кабакам пошло! Скажи капитану, плотники топоры наточили, только знака, мол, ждут! Все!

— Сапожники за плотниками! Дубины возьмем!

Поднялся купец Федор Сузин:

— Подождите, робяты, — так нельзя. Не посмотрев в святцы, да бух в колокол — рази так можно. Надобно знать, ради чего за топоры браться. Вот ты, Рыжик, скажи — порубишь ты жирных, а потом куда?

— Потом? Стало быть, снова плотничать буду.

— Ну и дурак. Ты будешь рубить жирных, а капитан Леркари снова в сенат фрягов насажает и вторую твою дочку теперь уж к новому масарию сволокут, а у Кольки Скибы — кузнеца ноги выломают. Пусть нам Родольфо скажет, сколько, в случае победы, наших людей поставят в сенат и сколько в попечительный комитет. Сегодня в сенате одни фряги и причем знатные. Иным, говорят, туда нельзя. Ведомо нам, что Леркари сам человек не знатного роду, простого купеческого звания. Пустит он в сенат простых людей ай нет?

— Капитан Леркари велел мне сказать: кто будет драться с жирными, из тех брать в попечительный комитет и в сенат. Теперь я хотел бы знать, сколько ваших людей выйдет на улицы и с каким оружием.

— Зовут меня Даниоло. Кольчужники выйдут сорок душ!

— Швальщики выставят тридцать. С рогатинами! Говорит Сурен Тергригорян. У нас славные молодцы.

— Эй, бочары! Что молчите? Сколько от вас?

— Пиши пятьдесят. С топорами.

— Оружейники — двадцать пять! Выйти есть с чем!

— Кузнецы!

— Плотники!

— Кожемяки!

— Ну, атаман, твоя очередь, — шепнул Никита Соколу.

Сокол встал, поднял руку и, волнуясь, крикнул:

— Пиши пятьсот! — все головы повернулись к нему.

— От кого пятьсот? — шкипер удивленно поднял разрубленную бровь.

— От лесных людей. У каждого меч и копье!

В горнице одобрительно зашумели. Шкипер грыз ноготь большого пальца:

— Я не могу без позволения капитана записать лесных людей. Пусть завтра днем ваш человек ждет меня здесь. Я приду и поведу его к Леркари.

— Человек будет, — сказал Сокол.

Еще долго не расходились мастеровые от купца. Выведывали у шкипера о других людях, какие пойдут за капитаном, жаловались на тяжелую жизнь, особенно интересовались ватагой. Василько рассказал, как живут они у Черного камня. Шкипер речей этих не слушал, заторопился уходить.

Ночевали у купца на сеновале. Никите и Соколу хозяйка постелила в отдельной спальне. На столе стоял ужин и вино. После ужина Никита сказал:

— Завтра почнем закупать оружие. Дело сие не простое. Ивашке и тебе — обоим закупки делать…

— Знаешь, Никита Афанасьевич, как-то все это быстро да просто сладилось. Не втравить бы мне ватагу в дело пустое, не погубить бы ее. За столом кричать — одно дело, а как до схватки дойдет, кто знает, чем оно обернется… Ведь у консула да его приспешников — сила немалая, не побороть их так просто.

— Ты, послушай меня, Сокол, не раз обо всем пере думал я. В грабежах да лихоимстве силу свою они размотали. Недаром Леркари поднимается — видит слабину. Раньше поддержка им с моря была, из Генуи, а ноне турки проход закрыли. Торговля морская захирела, власть у них все слабей и слабей. Самая пора.

— Да пора ли, Никита Афанасьевич?

— А ты дальше слушай. Не на Леркари главная надежда моя. Он власть себе добудет, и дело с концом. О простых людях и думать забудет. Да и не на них надеется он. Потому и в море пошел — на корабль триста невольников посажено. Он их раскует, и они добудут ему власть. Ты заметил, как насторожился шкипер, когда про лесных людей узнал? Испугался он тебя, право слово. Пятьсот воинов — это сила. Однако отказаться не посмел. А теперь слушай: пусть Леркари поднимает оружие на жирных, ты с ватажниками ему поможешь. Когда дело будет сделано, мы пойдем к тем невольникам и позовем их в ватагу. Будет у нас восемьсот душ, а Леркари скажем: вот — бог, вот — порог. Садись на свой корабль и уходи, пока цел. А фряжским купцам дулю с маслом — похозяйничали, хватит. Сделаем Кафу вольным городом.

— А как же боярин?

— Што боярин?

— Он говорил другое. Зачем нам вольный город, ежели на Руси Орда лежит ярмом тяжеленным. Вот поможем Ивану Василичу с Ордой рассчитаться, тогда видно будет…

— Пойми, атаман, одно: если город будет наш, мы князю вдвое боле поможем.

— А ватага! Людей куда денем?

— Будут они воины вольного города. А ты — воеводой. И-эх, какую торговлю с Русью развернем!

— А вдруг ватажники не согласятся? Може, Иван встанет против, — подумав, сказал Василько.

— Ты сам смелей будь! Ивашка, он скорее тебя на богатеев полезет.

— Все одно подумать надо. С ватагой потолковать.

— «Подумать, подумать». Зачем тогда шкиперу кричал?

— Я ж думал только подраться за бедных людей, помочь им, а потом на Дон.

— Все одно, что Игнат Рыжик: «Порубаю жирных… и плотничать».

— Не смейся, Никита Афанасьевич. Без ватаги все одно не решу.

— Ну, спи. Утро вечера мудренее.

Только вошел на другой день атаман во двор Чурилова, а навстречу ему Ивашка. Не говоря ни слова, потянул Сокола в уединенное место. Уселись под лабазом на тюки с холстиной, Ивашка начал:

— Думаю, бранить меня станешь. Посвоевольничал я… — Ивашка замолчал.

— Ну, сказывай.

— Был в таверне, не вино вкушал, а разные речения. Понял — затевается в городе сполох. Нашелся у них капитан…

— Может, Леркари его зовут?

— Отколь знаешь?! — воскликнул Ивашка.

— Слышать о нем привелось.

— Вот бы нам подмогнуть этому капитану, а?

— Как же с вольным городом? На Дону? — весело спросил Сокол.