— Спать неохота. Рассказал бы… — попросил Сокол, убирая саблю.

Ионаша присел на лежанку Ивашки, поправил фитилек светильника, помолчал малость, начал:

— В молодости полюбил я красавицу одну, такую… ну как тебе сказать, не было тогда красивее на всем побережье. Я говорю — тогда, потому что теперь есть в Суроже у русского купца дочь, которая могла бы быть ей достойной соперницей.

Василько вздрогнул, грек это заметил.

— И она полюбила меня, да только на беду. Была она богата, а я беден, простой воин в дружине ее отца. А времена тогда были тревожные, владетели греческие только войной и жили. Воевали болгар, кочевников и кого придется. Я не жалел себя в битвах — погибнуть хотел. Не брала смерть, зато много побед принес я на острие меча. Прошло время, и доверил мне хозяин дружину. Среди прочих выделял, к себе приблизил.

Однажды решил заговорить я с ним о дочери. Он спокойно выслушал, потом молвил: «Надумал я покорить себе Котромаса — моего соседа. Победи дружину Котромаса, забери его земли, и тогда дочь твоя. Подумай». Молод я был и глуп. Думал — как можно против своих же братьев воевать…

— Отказался? — нетерпеливо спросил Василько.

— Ушел из дружины, потому что дурак был. Хозяин все равно Котромаса покорил… Любимая моя умерла с горя. С тех пор хожу по свету один, ее забыть не могу.

Василько тяжело вздохнул, задумался о своем.

— Знает старый Ионаша, отчего так вздыхаешь ты, атаман, — вкрадчиво сказал грек. — Раскрой свое сердце, и, кто знает, может, я помогу тебе…

— О чем это ты?

— Эх, атаман, атаман! Даже за бедной невестой жених сам идет. Так ведется спокон веков. А ты ждешь, чтобы богатая к тебе пришла. Сидишь в лесу, как сурок, и думаешь, купец приведет к тебе свою дочь. Нет, не приведет. Ходят слухи, что отдает он ее замуж.

— За кого? — вырвалось у Василька.

— Мало ли богатых женихов в Суроже. Такая красавица не засидится. Торопись, атаман.

— Смеешься, кашевар! Кто ж отдаст ее за меня? Для купца я бродяга лесной.

— Не смеюсь я, атаман. Ведь у тебя под рукой пятьсот молодцов, полтыщи сабель. Любят тебя люди. Попроси их — они на царице византийской женят, не только на дочке купца. Ух, я б на твоем месте…

Ионаша приостановился, внимательно посмотрел на Сокола. Тот голову опустил. Слушает. И то хорошо…

— Я на твоем месте поднял бы ватагу, погулял бы одну ночку в Суроже. Людям добро, атаману — золото. Много золота! Две-три таких ночки, и я смог бы купить купца со всеми его лабазами.

— Смелый ты, Ионаша. Вдруг за такие слова я тебе голову снесу? Неужели думаешь, что в разбой пойду!

— Разве я про тебя? Я сказал, если бы на твоем месте… А ты сам атаман — делай как хочешь. Не мне тебя учить.

— Хитер, хитер! — Василько улыбнулся. — Жаль, Ивашки нет. За такие слова он тебе бороду бы выдрал.

— Ивашке я не сказал бы такого. Ему купеческая дочь не нужна. У него в голове другое.

— Что — другое?

— Позволь всю правду сказать? Только не гневись потом.

— Зачем мне ложь. Говори правду.

— Ивашка атаманом мечтает быть.

— Врешь! Если хотел — стал бы. Я за атаманство не держусь.

— Знаю. Зато ватага за тебя держится. Люди надеются на тебя, ждут, что свободу им принесешь. Не знают, что на этом свете свободы нет для холопа. Подумай о них, атаман. Сделай людей богатыми, сам золота накопи — все будете свободными. Пусть тогда Ивашка остается атаманом, ведет ватагу на Дон, как и задумано. Ты женись на Ольге, торговлю начнешь. Жизнь!

— Нет, Ионаша. Пока я жив, разбойником не буду и друзей моих честных до душегубства не допущу. Не гож совет твой.

— Тогда выбрось любовь из сердца. Сможешь?

— Все равно Ольга будет моя. Из пасти зверя вырву! Сама говорила — со мной хоть на край света.

— Бывал я у Никиты Чурилова и Ольгу твою видел. Нежная, белая, красивая. Спит на пуховой перине, ест из серебряной тарелки. Ожерелья носит жемчужные, серьги яхонтовые, одежды бархатные. Такую женушку в ватагу привести — услада! Только куда спать положишь ее, я не придумаю. Может, в шалаши вонючие или в пещеру каменную? Опять же в кормежники ее можно определить, либо шкуры шить. Вот похлебку нашу, верно, есть она не будет…

— Замолчи, дьявол! — крикнул Василько и, сжав виски ладонями, склонился к столу. Оба молчали долго. Потом атаман сказал, не глядя на Ионашу:

— За такие разговоры бесовские, искусительские надо бы тебя наказать, да уж ладно. Уйди, оставь меня одного.

Выйдя из землянки, Ионаша подумал: «Плохо я знал атамана, казалось, молод, податлив, чужим умом живет. Видно, ошибся. Но сходил к нему не зря. В душу черное семя бросил, когда-нибудь прорастет».

И действительно, долго думал Василько о разговоре с Ионашей. «Во многом прав этот проклятый богом грек, только золото поможет мне взять Ольгу в жены. Но где его достать? А что если послушать кашевара? Людей найти можно, половина ватажников согласится идти за атаманом. А затем уйти из ватаги… Разве Ивашка хуже меня справится с атаманством… Нет, — решительно обрывает себя Сокол, — не твой это путь, атаман, не сможешь ты по нему идти, не должен идти…»

На рассвете, когда Сокол начал засыпать, у входа в комору послышались чьи-то быстрые шаги.

— Кто это? — тревожно спросил Василько.

— Это я, Федька.

— Козонок! — радостно воскликнул Сокол, вскочив с лежанки. — Федька! Как я рад. А ну, покажись.

— Не радуйся, атаман, рано. На вот, прочти.

Василько схватил кресало и кремень, высек искру на фитиль, раздул и зажег огонек. Когда плошка с жиром разгорелась, поднес переданное ему письмо ближе к пламени и прочитал: «…а свадьбе той не быть. Ежели вовремя не вызволишь меня — ищи в море. Великий грех на душу приму, а женой фряга не стану. Приди, желанный мой, увези меня к себе, ведь не одна я ныне стала, кровиночка твоя под сердцем бьется…»

— Когда свадьба?

— Два дня осталось, — коротко ответил Федька. — Я тут задержался с письмецом-то. Не по своей вине.

— Сам с Ольгой говорил?

— Не-е. Подружка письмецо притащила. Я досе не пойму, как Никита Афанасьевич такое надумал. Умнейший человек…

— Не время гадать об этом! Беги к реке — позови повара Ионашу. Быстро!

Когда Ионаша вошел, Сокол уже оделся и ждал его.

— Где твоя сабля, Ионаша? Наточил ее?

— Зачем кашевару сабля? Она ржавеет под навесом.

— Придется взять в руки.

— Атаман обдумал мои слова и…

— …решил идти на Сурож. Поведет нас этот человек, он оттуда. С собой возьмем человек сорок, не более. Иди в ватагу, подбери молодцов по согласию.

Вчера Деметрио ди Гуаско у стен крепости встретил старую цыганку. Уцепившись за его плащ, она предложила гаданье. Демо, бросив ей пару аспров, протянул руку. Цыганка взглянула на ладонь, забормотала:

— Под счастливой звездой родился, молодой синьор. Хоть мало жил, да много удачи видел. Скоро знатным станешь и любимым. Не качай головой, драгоценный, дай ближе руку. Самое важное чуть не проглядела я. Смотри на эту линию, редко у людей такую встретишь. Хиромантия говорит — это линия золотой жилы. Не потеряй ее, красавец. Правду тебе говорю — позолоти руку.

— Я еду в Сурож. Благополучна ли будет моя дорога?

— Не сердись на старую — домой ты, молодец, попадешь не скоро. Смотри — линия дома твоего доходит до линии золотой жилы и кончается. А совсем рядом линия крови. Не хмурь брови, не я — ладонь твоя так говорит.

— Врешь ты, — смеясь, произнес Демо, — завтра я уже буду гулять по Сурожу.

— Все в руках твоей судьбы, — пробормотала цыганка и, получив еще два аспра, удалилась.

«Она права, — думал Демо, выезжая из Кафы. — Я счастливчик, и мне отчаянно везет. Разве это не удача — приехал в Кафу простой юноша, а выезжает из него военный начальник города». Демо вспомнил, как консул благодарил его за услугу. Он еле удержался от смеха, когда Джулия рассказывала мужу тут же, вероятно, сочиненную историю: «О, это был ужасный вечер, — говорила Джулия, — я была у подруги и, случайно оставшись без слуг, вынуждена была пойти домой одна. На улице на меня наскочили грабители и пытались раздеть, ограбить и, может быть, убить. Отважный синьор Деметрио ударами своей шпаги разогнал разбойников, и я была спасена. Позволь мне, дорогой Антониото, отблагодарить юношу».