С улыбкой встала и начала раздеваться. И когда легла в постель, погасила огонь и подвернула под себя одеяло, сразу утонула душа в привычной радости. Точно кто-то Самый Большой и Главный бережно поднял ее на руки и держал, и усыплял лаской своей. И лучи любви струились и затопляли ее. Молитвенная сладость охватила сердце. Но как всегда, когда хотелось молиться, вышло у нее только одно: «Господи! Ты меня любишь. Я знаю, я слышу… И я люблю Тебя».

Нужно было купить бронзовые туфли. Озабоченно стояла Ольга у окна магазина, разглядывая выставленную в витрине модную, на высоких каблуках обувь. Был четверг, самый трудный для нее день. День, когда, тревожно став перед зеркалом, она узнавала, что у нее маленькая худая фигура, короткие, небрежно причесанные волосы и бледное лицо с беспокойными, широко расставленными синими глазами. В этот день она начинала мучиться, что у нее слишком большой рот, недостаточно мягкие руки, что у нее нет красивого платья, что у нее немодное, потертое пальто. Но эти мысли лишь заслоняли и смягчали главное. Главное же было то, что она не умела быть, как все, не знала слов, поступков, чувств, соответствующих тому, что ждет ее. Все недостатки — физические, внешние, и вся внутренняя неприспособленность к жизни, все, что в другие дни казалось неважно и ненужно, — бременем забот ложилось на нее.

О, какой это был трудный, ответственный день! Но за сладость, которую он нес с собой, прощались ему все тревоги. Будто волшебный сад разрастался в душе, где было пустынно и немо вчера, и душистые цепкие цветы опутывали ее. Это был день-чародей. Он выводил ее из безвестного, безотчетного существования, уплотнял в настоящую женщину, и каждый раз решала она, что этот день будет вождем ее, и все другие дни будут служить ему и готовиться к его приходу. Но уже в пятницу забывала это решение и отдавалась сладкому отдыху, не замечая, как ее относит назад в море бесформенное и зыбкое, откуда она только что с усилием выбралась на берег. Распадался сад, в землю уходили благоухающие цветы, — чистой и забвенной стояла пустыня.

В последний приезд свой Виктор Павлович ушиб себе колено и несколько дней сидел дома с протянутой ногой. Старый знакомый, доктор Савицкий, посетил его раза три, курил пахучую сигарету, раскатисто смеялся, рассказывал об общих знакомых и поглядывал сквозь колечки дыма на Ольгу, сновавшую растерянно то с чашкой кофе, то с компрессом для мужа.

При встречах ласково жал ей руку. Вскоре после отъезда Виктора Павловича, в один из вечеров, когда Ольга раскрашивала с Костей старую «Ниву», зашел неожиданно доктор Савицкий. Как при всяком посещении чужого, смутилась Ольга и затосковала и, сжимая руки, покорно села на диван. Но доктор был не как все. Улыбающимися глазами смотрел он на нее, рассказал интересную драму, которую видел в театре накануне, сказал, что она похожа на Золушку и что у нее наверно спрятан где-нибудь золотой башмачок. И видя, что она смущена, и у нее нет слов ответить, стал вдруг серьезным и заговорил о больных детях в приюте, где он имел практику. И встал, добрый, уверенный и уже не чужой, прошелся по комнате, поднял Костю за плечи и спросил, знает ли он сказку про белого бычка. Ольга доверчиво прошлась рядом с ним и, провожая его в передней, с любопытством смотрела на его веселые глаза и боярское лицо под бобровой шапкой. И долго сидела потом, растревоженная, вспоминая его слова, жалея, что не умела ответить на них. Несколько раз заехал доктор Савицкий, и уже радостно встречала его Ольга, но каждый раз незнакомое страданье вползало в душу, страдание от нарушенной ясности и бездумия, в которых жила.

— Знаете, о чем я вас хочу просить, — сказал он раз, садясь на привычное место и заглядывая ей по-докторски близко и дружески в лицо. — Приезжайте ко мне завтра вечером. Посидим у камина. Вы сказали, что любите, когда камин топится. Чаю выпьем у меня. Завтра мое рождение и мне хочется себе удовольствие доставить.

На самую настоящую, серьезную стала вдруг похожа жизнь.

Бережно причесав непослушные волосы, одев лучшее платье, Ольга рано вышла из дома и, боясь, что придет раньше времени, долго ходила перед его домом прежде, чем решиться позвонить. Приятельски встретил ее Савицкий и повел через неосвещенную приемную в докторский кабинет, — и смешно было думать, что тут сидят пациенты и нетерпеливо ждут своей очереди. Широкий турецкий диван, и полки с книгами до потолка, — и камин топился.

Молодая горничная в маленьком белом чепчике принесла поднос с чаем и печеньями, — и так уютно, необычно было сидеть, поставив ноги на медвежью шкуру. От камина и небывалости положения жарко разгорелось лицо Ольги, а доктор щипцами еще подкидывал маленькие поленца и веселыми глазами смотрел на нее. Потом закрыл дверь и, подсев рядом на турецкий диван, взял ее руку.

— Мне сегодня 40 лет минуло, — сказал он. — Видите, какой я старик. А вы хоть и жена, и мать, а еще не женщина. Еще не воплотились. Вы неразбуженная. Знаете, как бабочка в коконе. Это очень банальные слова, но поневоле приходят в голову, когда смотришь на вас. И мне бы хотелось видеть ваше пробуждение. Ну вот, что вы мне на это скажете? — добавил он, смеясь. — Я сейчас проверю, настоящая ли вы женщина?

«Ну что, что сказала или сделала бы „настоящая“? — думала Ольга огорченно. — Хоть бы один раз, на один этот вечер стать мне настоящей!»

Он смеялся и тихо качал головой.

— А любить можете? — спросил он. Все напряженней и беззащитнее билось сердце Ольги.

Савицкий стал вдруг задумчивым, поднял ее руку, приложил к своим глазам и сидел так, закрыв их, — молчаливый и далекий.

«Так бывает? — думала Ольга, боясь пошевелиться. — Это любовь? Я уже люблю его? Может быть, мне нужно первой что-нибудь сделать? Отчего он грустный? Нужно его утешить…» И, соскользнув на родное чувство жалости, затрепетала и окрепла смущенная душа. Полнозвучней, уверенней стало ее чувство, и неумелым ласковым усилием попыталась она отнять его руку от глаз. Он открыл их и выжидающе смотрел на нее.

— О чем вы думаете? — спросила она робко. — Вспомнили что-нибудь?

И положила ему руку на плечо. Он вдруг засмеялся, весело поцеловал ее руку и, придвинув столик, стал угощать чаем. Стало опять, как в книге, или как в жизни настоящей. Савицкий рассказывал ей о студенческом романе своем с булочницей-чухонкой, и можно было смотреть на него просто и радостно, не боясь, что не сумеешь сделать или сказать того, что нужно.

Было решено, что Ольга будет приходить к нему иногда, что у них будут товарищеские вечеринки, когда он будет отдыхать от работы, а она от «тирании» Анны Игнатьевны, над которой он подтрунивал.

И в один из вечеров стала Ольга женой ему. Как случилось это? Была ли любовь? Была ли борьба? Не было борьбы. Было ли это важное, большое, такое, что не забывается и оставляет навеки след? Как узнается это?

Будто окаменели, свинцом налились руки Ольги, когда склонился над ней Савицкий и увидела она просительное, напряженное выражение его глаз и странное, еще невиданное ею, подергивание губ. Вспомнилось смутно что-то знакомое, уже бывшее, пережитое ощущение стыда и боли (Виктор Павлович?). Подумала, что нужно обнять его, чтобы не обидеть, но каменные были руки. Сам он взял одну из них и положил себе на плечо, и, как мертвая, держалась она, не сгибающаяся для ласки. И испугом полно было все сжавшееся существо ее. Пробовал шутить Савицкий, шептал слова, как детям маленьким, постепенно хотел приучить к себе, к своей проснувшейся страсти. И, всему покорная, не сводя с него испуганных, молящих глаз, жалко улыбалась она в угоду ему и корила себя внутренно, всем сердцем корила за то, что ничего не умеет, не то, не так отвечает, как надо.

Савицкий вышел из кабинета.

Съежившись на диване, сидела Ольга и смотрела перед собой, нащупывая сознанием ту боль, которая маленькой ранкой заныла в душе. Потом вспомнила глаза его — просящие, торжествующие. Что же, если ему это нужно? Хотелось заплакать и уйти, но, подумав, что он огорчится, если не застанет ее, вернувшись, или застанет расстроенной, встала, попыталась думать о другом, раскрыла альбом гольбейновской Пляски Смерти, лежащий на столе, и смотрела, не видя, не понимая ничего. Савицкий вошел, и Ольга повернула к нему виноватое испуганное лицо. Он хотел обнять ее, но с таким страхом, против воли, отдернула она руки и отступила от него, что в лице его выразилось удивление. «Ну, что? В чем дело? Вы из меня негодяя делаете… Сердитесь вы на меня?» И опять улыбнулась ему Ольга и старалась показать, что ей хорошо, и боялась ноты раздражения и гнева, услышанной в его голосе. А он, чтоб дать ей время оправиться, стал перелистывать альбом, объясняя значение картин. И поглаживал тихонько ее руку, а потом, притянув к себе, спросил: «Отчего грустные глаза, мой дружок? Все хорошо и будет еще лучше». Но все еще болело в душе, и Ольга рада была, когда можно было уйти, не обидев его. Дома, на другой, на третий день, затянулась ранка, в глубокий колодезь канул тяжелый камень, придавивший ей грудь. Была у нее такая глубина, куда умела докатить все непонятное, не охватимое мыслью. Бесшумно падало оно туда, и только тихие круги забвения расходились на поверхности.