Этические мировоззрения Ибсена, требования, предъявляемые им семье, ярко выступают в рассмотренных нами драмах. Он является в них, как и везде, великим разрушителем; с глубоким презрением к людям срывает он все покровы, окутывающие семью, разрубает последние цепи, сдерживающие ее, и она распадается на наших глазах. И если он здесь, как и в других случаях, не дает нам новых форм жизни, не рисует тех условий, в которых вырастали бы здоровые, счастливые дети, то все же он пробуждает в нас желание видеть их такими и построить на обломках прежнего новую, осмысленную жизнь…

Сегодня моя маленькая дочка села на стул у окна в неловкой позе, выпрямившись, вытянувшись, сжала руки на коленях и напряженно зажмурилась.

Она не двигалась, лицо было серьезно и сосредоточенно. Так она сидела очень долго, совсем тихо, не шевелясь, не зная, что я из соседней комнаты смотрю на нее. Через несколько времени мне стало больно видеть такую неподвижность, и я подошла к ней.

— Что ты делаешь?

Она вздрогнула и покраснела.

— Играю, — сказала она, смутясь, и сейчас же соскочила со стула и взяла первую попавшуюся книжку, чтобы положить конец моим расспросам.

Я знаю, что она вернется к этой игре, когда увидит, что я не наблюдаю больше. Я помешала ей. Я знаю, как взрослые бывают грубы и неловки. Я помню это и молчу. Но мне грустно. И дорого дала бы, чтоб узнать, в чем состояла ее игра.

Наблюдения над моей девочкой заставляют меня постоянно возвращаться к моему собственному детству, вызывать в памяти мелкие, забытые черты прошлого и мучительно искать связи между ними и моей настоящей жизнью, мыслями и судьбой. Быть может, если б я иначе играла в детстве, — она была бы иной. И как нужно играть, чтоб из игры незаметно развернулась жизнь, как она развертывается из хорошей книги, после которой с интересом и любовью идешь к людям, радуясь, что они похожи на книжных героев, — чтоб она вечно сплеталась с ней, как сказка сплетается с действительностью, открывая за ее серыми тонами волшебный, яркий мир?

Ведь эта игра, для которой надо сидеть неподвижно, зажмурясь, чтоб не видеть ничего, — ведь она враг жизни, как и ей враг все живое, — для нее не нужно света, движения, людей.

Для большинства детей игра не заслоняет красоты и смысла реального мира; они играют «вслух», весело и легко, помня, что это «неправда», и готовые оторваться от игры для действительности, если она покажется им заманчивее и богаче. Они охотно втягивают взрослых в свою игру, и каждое жизненное явление обогащает их воображение и питает его.

Но есть другие дети, которые играют тяжело и угрюмо; их игра — замкнутый круг, куда не врываются жизненные впечатления. Они ревниво, с болезненной страстностью оберегают его; непонимание взрослых оскорбляет их, заставляя еще глубже замыкаться в себе. Все кругом мешает их замыслам, ни в чем не находят они поддержки, — в них является стремление к одиночеству и отчуждению.

Маленькая душа ускользает от нас, нам все труднее проникнуть в нее, уловить ее движения. И, как цветок, вырастающий без солнца, — эти игры, взрощенные в тени, втихомолку, с болезненной напряженностью, носят странный и грустный характер!

Горячее желание глубже понять детскую мысль побуждает меня записать некоторые ощущения, которые я пережила в далекую пору детства и которые могу еще восстановить во всей их яркости. Быть может, восстанавливая в памяти собственное детство, мне удастся проследить и понять свойственные детям инстинкты и черты, о которых мы, взрослые, часто забываем и которые нигде не сказываются так определенно, как в свободной творческой игре.

Мое неизменное преобладающее чувство по отношению к взрослым было разочарование. Бессознательно, но глубоко вкоренилась во мне уверенность, что каждое их слово, объяснение, рассказ обманут мои ожидания, вызовут скуку; что-нибудь в окружающем мире будет убито, обесцвечено, разрушено ими. Конечно, я не отдавала себе ясного отчета в этом чувстве, но инстинктивно охраняла все любимое и интересное мне от гибельного прикосновения старших.

Это странное чувство нельзя приписать особо неблагоприятным условиям моего детства. Я росла, как растет большинство наших детей в состоятельных, благополучных семьях, где их окружают физическим уходом, делают все, что требует внешнее воспитание, не вникая при этом особенно в их психологию и не задумываясь над ней. Ничем не нарушаемая жизнь текла однообразно, зимой — в городе, летом — в деревне. У меня были добросовестные и чувствительные швейцарки, мне покупали игрушки и книги, во мне старались развить любознательность. Моя единственная сестра была на несколько лет моложе меня, и раннее детство мое протекало одиноко. Меня сводили с другими детьми, но эти попытки кончались неудачно, благодаря моему необщительному нраву. Сколько я себя помню — я играла всегда непрерывно, если можно назвать игрой потребность видоизменять все окружающее, одаряя его собственным смыслом и придумывая ему свои объяснения. Я ни к кому не обращалась с вопросами, зная по опыту, что ответ не удовлетворит меня и безжалостно разобьет то представление, которое у меня сложилось о предмете!

Мне было лет восемь, когда у нас поселился маленький старичок, похожий на гнома, исполненный трогательной любви к природе. Он часами ползал около грядок, сажая цветы, ловил сеткой тритонов и рыб, устраивал аквариум, сушил травы. Он брал меня с собой на прогулки, и я шла, угрюмо слушая его рассказы о природе, не пробуждавшие во мне ни интереса, ни любви к окружающему миру. Я старалась исключить их из своей памяти, как ненужный балласт, и, действительно, тотчас забывала все, и мое невежество в естественных науках при поступлении в школу было изумительно.

Я любила в природе лишь то, чем сама одарила ее, любила в ней заброшенные, незаметные уголки, более всего то, о чем мне никто не говорил.

Когда гном садился у черного пруда и часами ловил тритонов — я лежала рядом, свесив лицо над самой водой и, неотрывно глядя в тинистую глубь, на тонкие водяные травы и длинноногих плавунов, я играла, что это люди, превращенные в подводных жителей и исполняющие там мучительную работу. Я любила всюду вносить наказания и муки.

И когда мой старичок с гордостью вытаскивал быстрого тритона и, показывая мне его пестрое брюшко, начинал говорить, чем он питается и к какой породе принадлежит, — мне хотелось плакать от досады.

В столовой висела большая карта полушарий и с раннего детства привлекала мое внимание. Я взбиралась с ногами на диван и подолгу простаивала перед ней. Я играла, что это — таинственное, никому не понятное изображение, оставшееся от диких народов. Все внутренние моря, линии рек, точки, черты означали что-нибудь: или оружие моего народа, или его битвы, или число погибших воинов. Помню, что меня сначала смутила форма полушарий, но потом я решила, что это — год, история за два года, так как я всегда представляла год круглым. Каждый день я все дольше простаивала на диване, сосредоточенно глядя на карту. Мне надо было не только придумывать новое, но и повторять прежнее, чтобы не забыть его. Я старалась приходить в такие часы, когда в комнате никого не было; и когда, наконец, кто-то из взрослых, заметив мое упорное внимание к карте, предложил мне объяснить, что это такое, — помню чувство страха, с которым я, как удара, ждала объяснения, почти готовая заранее отказаться от него. И то, что я узнала о круглой, вращающейся земле, о частях света и солнечной системе не обрадовало и не вознаградило меня за разбитую иллюзию, — полный жизни и интереса предмет потускнел и умер в моих глазах.