Изумительной тонкости и глубины достигает Ибсен в воспроизведении девочек-подростков в том нежном, изменчивом возрасте, когда в их душах все еще так смутно, когда из-за ребенка начинает выглядывать женщина с ее запросами и тревогой, а серьезная вдумчивость по-прежнему сменяется детской беспечностью, когда надо бережно и чутко подступать к молодому существу, зная, что неосторожным прикосновением можно смять полуразвернувшуюся душу. Эту распускающуюся, трепещущую юность мы чувствуем в Гильде Вангель, этом прелестном подростке из «Женщины с моря».

Дикой свежестью, кипучей жизнью веет на нас от этой умной, порывистой девочки с ее ребяческими выходками, молодым задором и впечатлительным, любящим, требующим любви сердцем. Самые условия жизни и обстановка, окружавшая ее с детства, способствовали развитию этих черт. Ранняя смерть матери, тихая жизнь в маленьком приморском городке между слабым, любящим отцом, предоставлявшим ей полную свободу, и кроткой, замкнутой в себе сестрой Болеттой; суровая северная природа, огромный запущенный сад, в котором Гильда предается своим мечтам, все это способствовало развитию самостоятельного, фантастически настроенного ума в этой своеобразной, сумасбродной головке. С чутким любопытством приглядывается она к жизни: все новое, непонятное влечет ее к себе. Многое, что происходило прежде незаметным, начинает приковывать внимание, взор сознательнее останавливается на людях и их отношениях, и эти отношения тревожат и волнуют юную душу, полную удивления и радости перед пробуждающимися в ней новыми чувствами. Это то время, которое заставляло Наташу Ростову просиживать целые часы на окне отрадненского дома и со слезами волнения и восторженной радости вглядываться и вслушиваться в благовонную ночь. «Так бы подхватила себя под коленки — туже, как можно туже… и полетела бы!..»

С любопытством присматривается Гильда ко всем лицам, с которыми сталкивает ее жизнь. Она наблюдает за учителем сестры Болетты, бывающим у них в доме; молодой чахоточный скульптор Лингстранд тоже занимает ее воображение, и она то беседует с ним покровительственно, с серьезностью взрослой женщины, то неожиданно впадает снова в детский тон. Ее отец, доктор Вангель, нашел болезнь Лингстранда неизлечимой; ей жаль его, но бьющая через край жизнерадостность берет подчас верх над состраданием. Легко и быстро взбирается Гильда на вершину горы, заставляя бедного юношу следовать за собой, и с любопытством наблюдает, как он, задыхаясь, с трудом поднимается в гору.

Она забрасывает его вопросами, не дав ему передохнуть, настойчиво заводит речь о его болезни и слабости, и тут же утешает его уверением, что когда он поедет лечиться на юг, то вернется совершенно здоровым. Когда Болетта начинает упрекать легкомысленную сестру за такие разговоры, Гильда задумывается и сознается, что она так «возится» с ним только ради его болезни. И не то, чтоб ей жаль было его! «Но это так занимательно!..Смотреть на него и слушать, что это не опасно… И говорить, что он поедет за границу, и что он будет скульптором… Он всему этому верит и так страшно радуется… А ведь ничего этого не будет никогда!.. Он не проживет долго… Ах, как интересно думать об этом!» «Да, именно, я считаю это, — упрямо подтверждает Гильда в ответ на возражения Болетты, — я позволяю себе это!..»

Болетта. Гильда, ты злая девочка!

Гильда. И хочу быть злой! Нарочно!

Эти неожиданные скачки мысли, переходы от жалости к упрямству и шаловливой, своевольной выходке, эта изменчивая, вечно вибрирующая впечатлительность составляют сущность души Гильды.

Приведем ее разговор с тем же Лингстрандом, состоявшийся несколько позднее, когда между ними уже завязались дружеские, доверчивые отношения. Гуляя с ним по саду и наблюдая за идущей впереди Болеттой с ее учителем, Гильда делится с ним впечатлением.

Гильда. Я почти уверена, что он делает ей предложение.

Лингстранд. Но Болетта не пойдет за него, в этом я уверен.

Гильда. Нет. Она находит, что он стар. И потом, он скоро будет совсем лысым.

Лингстранд. Не только потому. Она все равно не пошла бы за него. Она обещала другому думать о нем…

Гильда. Ах, так это о вас самом она, верно, должна думать? Она обещала вам это? И что же, когда вы вернетесь, вы сделаетесь ее женихом?..

Простодушный Лингстранд доверчиво заявляет, что ему нужно только сознание, что где-нибудь в уголку мира «о нем тихо мечтает молодая, нежная, молчаливая девушка», что это придаст ему энергию, будет вдохновлять его к труду, но что когда он вернется, Болетта будет стара для него, и сама Гильда гораздо больше ему подойдет. «Может быть, вы и будете тогда похожи на свою сестру», — добавляет он.

Гильда. Вы этого хотели бы?

Лингстранд. Да, кажется. Но теперь, это лето, я хочу лучше, чтоб вы были именно такой, какая вы есть.

Гильда. Такой я вам нравлюсь лучше всего?

Лингстранд. Да, такой вы мне очень нравитесь.

Гильда. Ну, а скажите мне, как художник, вам нравится, что я всегда хожу в светлых платьях?

Лингстранд. Да, очень нравится.

Гильда. Но скажите… как художник… какова, по-вашему, я буду в черном? Во всем черном… Будет это идти мне? (Смотрит перед собой). В черном по горло. Кругом черные складки, черные перчатки и сзади длинный черный шлейф… Мне кажется, что это ужасно увлекательно!

Излишне останавливать внимание читателя на художественной правдивости этого диалога, в котором проявляется бессознательно пробудившееся кокетство девочки.

На сером, однообразном фоне жизни Гильды рядом с нежной, заботливой Болеттой, смягчающей ее резкие выходки и думающей про себя о своей неудавшейся жизни, и тихой, озабоченной фигурой отца рельефно выступает яркий, тревожащий, загадочный образ «женщины с моря». Когда Вангель женится вторично и вводит в свой дом красивую, нервную, изменчивую, как море, и непонятную окружающим Эллиду, этот таинственный и новый характер не мог не поразить живое воображение девочки. Ее бесконечно влечет к себе эта чуждая всем, так не похожая на окружающих мачеха, ее сложный внутренний мир, тайна, которой она обличена, и понемногу та тревога и недоброжелательство, с которыми Гильда присматривается к ней, переходят в страстную привязанность и восторженное поклонение. Но Гильда глубоко хранит это про себя, это ее тайна, и мы только по некоторым отрывочным словам догадываемся о чувстве, которым наполнено ее сердце. Мачеха почти не замечает ее, проводит все дни погруженная в собственный мир, в ту драму, которая совершается в ее душе, и не подозревает, как страстно тянется к ней рядом детское сердце, жаждущее любви и ласки с ее стороны. Эта отчужденность мучает Гильду, ее гордость страдает и, замкнутая в себе, наперекор своему чувству, она с насмешкой издали делает наблюдения над мачехой, презрительно называя ее «женщиной с моря» и не доверяя ей. «Разве можно верить ей, малютка, — с серьезной важностью замечает она сестре, — ах, нет, она не подходит к нам. И мы к ней тоже. Бог знает, для чего папа взял ее в дом»… Она ревниво следит за отношениями отца и мачехи, чутко угадывая, что они переживают тяжелую, мучительную борьбу. Иногда у нее невольно прорывается ее настоящее чувство к Эллиде. Когда отец сообщает дочерям, что она уедет к себе на родину, Гильда, пораженная, на миг выдает себя.

Гильда (подскакивая к Эллиде). Ты уезжаешь? Ты уезжаешь от нас?

Эллида. Что ты, Гильда? Что с тобой?

Гильда (овладев собой). Нет, ничего. (Вполголоса, отвернувшись). Уезжай себе!

И когда разрешается тяжелая драма, происходящая между взрослыми, когда расходятся тучи, делающие под конец атмосферу пьесы чересчур сгущенной и тягостной, Гильда, слыша от отца, что Эллида остается с ними, боясь поверить этому, тревожно подходит к ней с вопросом: «Так ты все-таки остаешься с нами?»

Эллида. Да, дорогая Гильда… если ты хочешь быть со мной…

Гильда (борясь между слезами и радостью). О, Господи!.. хочу ли я…