— Это как?

— Когда сливаются все цвета вместе, получается белое. Когда нет цвета вообще — черное. Я не знаю, соединяется ли спектр в середине твоей груди, или же, наоборот, его цвета бегут от центра в стороны. Не могу понять…

— Слушай… раз уж мы заговорили о них. Ты что-нибудь когда-нибудь слышала о некоем «пропавшем суре»?

Ее дымчатые зрачки плавно двинулись. Если бы я не знал, что она слепа, то подумал бы, что она смотрит прямо мне в глаза.

— Да. Хотя за четверть века это стало уже почти легендой «Трийпуры». Но мне рассказывал об этом папа. Он пытался расследовать дело о пропавшем, но ничего не получилось. А я тогда только родилась, поэтому спроси лучше папу.

— Как — родилась?! Разве ты не младше меня?

Савитри слегка улыбнулась:

— Спасибо за комплимент, но я тебя старше. Если мне не изменяет память или досье не врет, то месяцев на десять… лунных… Агни, какой-то ты взъерошенный! Неужели ты все никак не успокоишься из-за этого дурацкого сна?! — удивилась она.

— Взъерошенный? Я?

— Когда ты спокойный, все твои цвета одинаково интенсивны. А сейчас огненный никак не усмирится. Что это с тобой?

— А… Ну, может быть, после вчерашней циклизации?.. Просто чем больше я вникаю в наше прошлое, о котором никогда прежде не задумывался, тем отчетливее мне начинает казаться, что я все сильнее ненавижу людей…

— Это нормально! — беззаботно откликнулась Савитри и отхлебнула остывшего чаю. — Это пройдет.

— Мизантропия — это нормально? А если не пройдет?

— Пройдет. А для нынешнего этапа твоего развития это нормально. Так было у всех нас на «Трийпуре». Когда ты научишься прощать поступки наших предков, тогда полюбишь и современников.

— А почему ты уверена, что я этому научусь?

— Все научаются.

— Но ведь ты даже не знаешь, что там у меня в середке — черное или белое! Как ты можешь утверждать?

— Агни, какая разница, что там у тебя в середке? Прекрати паять циркулем!

— Я не смогу стать равнодушным к убийствам. К массовым убийствам. А наши предки только этим и занимались. И это не преувеличение, я сам все увидел в реальном прошлом, не в симуляторе!

— Прощение и равнодушие — это разные вещи. Если что-то уже сбылось и его нельзя изменить, что толку генерировать ненависть?

— Когда я ем, я глух и нем! — вдруг назидательно пробулькала Сорбонна. Терпела-пыхтела да и выдала.

— Брысь, — ответил я и снова повернулся к Савитри. — Почему же — сбылось и нельзя изменить? А мы чем занимаемся на «Тандаве»? И если допустить, что мы не пойдем по проторенной дороге, испещренной отпечатками колес…

— О, Галактика, мать моя, не иначе как тебя тренажерили на Древнем Китае?! — взмолилась док. — Все, кто прошел через это, начинают потом изводить «наджо» цитатами из Лао-цзы!

— Ну… был и Древний Китай… — потупился я.

— И что? Мы не пойдем по отпечаткам колес, а устроим темпоральную катастрофу, что-то изменив без согласования со «старшими братьями»?

Мне показалось, что в ее тоне было не столько осуждение, сколько подначка. И сразу вспомнились крыски и беличье колесо.

— Не знаю, Савитри. Но что-то вот тут, — я приложил ладонь к груди, — мне подсказывает, что мир изначально устроен справедливее, чем его делаем мы. Делаем, когда потакаем палачам, негодяям и предателям, не просто оставляя их жить, а возводя на престолы. И мне интуитивно кажется, что без нашего вмешательства все устроилось бы гораздо лучше. Не было бы эпохи плутовства и вымогательства, войн и катаклизмов, не было бы культа жестокости и неприятия любви. Люди сами разобрались бы, что для них лучше. Мы же поддерживаем какое-то извращенное, преступное равновесие. Не даем человечеству тех лет выйти из обезьяньего этапа развития: всё захапать, загрести под себя, поиметь; чужой — враг; кто наглее, тот и вожак. Так ведут себя обезьяны в стае, но ведь людям зачем-то дан разум, этот мощный инструмент для выполнения какой-то сложной работы, которую мы обязаны выполнить! А мы здесь самопровозгласили себя богами и вершителями человеческих судеб… Ты разве никогда об этом не думала?

Савитри опустила голову и смолчала. Я кивнул:

— Да конечно же, думала! Иначе не заводила бы этих мерзких обезьянок в ангаре, не ставила бы опыты с крысами в колесе!

Краешек ее губ слегка дрогнул улыбкой. Но и тут она ничего не сказала. А я собрался было продолжать пылкую декламацию, как тут снова прозвучал сигнал о чьем-то визите. Сорбонна радостно подскочила.

— Сидеть! Я сам!

Савитри ухватила меня за руку:

— Только не говори папе, что я тут и что вообще заходила к тебе!

Тц! Как она себе представляет вранье Варуне? Даже не собираюсь, вот еще глупость какая-то…

Это в самом деле оказался он.

— Привет, Агни.

Я посторонился, и он вошел.

— У тебя моя интриганка?

Мы заглянули за ширму, однако за столом Савитри не оказалось. Да и Сорбонна куда-то исчезла. Что-то мне это не нравится!

И не зря мне это не нравилось. Когда мы перешли в зону спальни, я чуть не споткнулся при виде того, что там творилось. И онемел.

Не знаю, когда док успела раздеться и прикинуться спящей, но успела моментально. А вот расшвырять снятую свою одежду вперемешку с откуда-то извлеченной моей Савитри явно помогала предательница-Сорбонна! Моя СБО, между прочим. Похоже, у них сговор…

Якобы проснувшись от наших голосов, девушка сладко потянулась, а покрывало едва не съехало при этом с ее груди. Савитри ухватила его в последний момент:

— О! Папа!

Теперь-то я понимаю, откуда берется древняя, как мир, присказка: она выскакивает сама собой в таких вот случаях.

— Это совсем не то, о чем вы подумали! — скороговоркой выпалил я, обернувшись к Варуне.

Учитель лишь фыркнул и прошествовал к постели.

— Жетон! — он протянул к дочери руку ладонью вверх.

Савитри насупилась, надула губы, досадливо обняла руками колени и замерла в протестующей позе.

— Я жду! — повторил Варуна.

Девушка засопела. Я стоял в сторонке, как бесплатное приложение, чувствовал себя дураком и ждал, чем же все это кончится.

— Ну что ты как маленькая? Отдай мне мой жетон, дочь, я не шучу!

Она полезла в свой браслет и отстегнула микро-жетон — накопитель информации о работе сотрудника на «Трийпуре». Мне такой выдали только вчера, перед первой настоящей циклизацией.

— Если бы не нужно было оставлять его при вылетах на станции, — признался, проходя мимо меня, Варуна, — я вживил бы его под кожу. Ты с нею держи ухо востро, — он указал большим пальцем за спину, на разобиженную дочурку. — Никто не знает, что там у нее на уме. Жду в ангаре. Через час новый цикл.

Когда он ушел, Савитри отыгралась на мне:

— Предатель!

— Он и так знал! — зачем-то начал оправдываться я.

— Уйди! Мне надо одеться!

— Да ладно, я уж постою. Могу отвернуться.

— У тебя на ширме зеркало.

Нет, ну откуда она, незрячая, это знает?

Удержавшись от колкостей, мол, не слишком-то ты переживала, когда обнажалась, я вышел в столовую зону. Одевалась она долго, не в пример тому, как все это скидывала. Ну, как известно, ломать — не строить.

Уже уходя, Савитри тихо сказала:

— Я просто не хочу, чтобы он уезжал.

Прости, понимаю, но тут я тебе помочь не в силах, как бы мне того ни хотелось. Это жизнь.

В конце рабочего дня мы с Варуной задержались в нашей каморке, и он принялся разбирать ошибки и недочеты, которые я допускал во время трех пройденных сегодня циклов и которые ему приходилось за мной корректировать. К этому времени я уже тихо ненавидел Древнюю Индию и только удивлялся, как у них хватает терпения заниматься ею изо дня в день не первый год.

— Привыкнешь. Ты еще Кубу не видел. То вообще!

Они все наперебой обещают мне, что я привыкну и стану профессионально устойчив к раздражителям. Но у меня на этот счет большие сомнения. Слишком много «но», а я так не люблю. Тут еще эта Куба, которой меня все почему-то стращают…