С волнением Щедров думал о своей жизни: началась она здесь, на этой круче, под убаюкивающую песню реки, и было в этой его начальной жизни что-то такое нужное и важное, без чего сейчас ему бы не обойтись. А что оно такое — это важное и нужное? Ну, прежде всего мать, ее ласка, ее любовь и ее наставления. Затем жизненный пример отца и Антона Силыча Колыханова, их воинская доблесть: не раз, бывало, в детстве с замирающим сердцем Антон слушал их рассказы о гражданской войне, о сабельных боях и походах, о героической смерти храброго друга Ивана Кочубея.

А что было еще? Была школа, был комсомол, и был любимый учитель истории Платон Кондратьевич Богомолов. Все школьники знали, что этот старый большевик, теперь уже персональный пенсионер, в юности уехал от родителей в Питер и стал профессиональным революционером, — слова «профессиональный революционер» были загадочны и в глазах детей вызывали восторженный блеск; что не раз Платон Кондратьевич встречался с Лениным в ссылке и за границей. В сибирском изгнании и в царских тюрьмах в общей сложности он пробыл более двадцати лет. Три раза совершал побеги — два из ссылки и один из пересыльной тюрьмы. Изъездил почти всю Европу, в Россию всегда приезжал под чужой фамилией. После Октябрьской революции Богомолову предлагали работу в Наркомпросе. Отказался. Сказал, что желает вернуться в родную станицу и заняться преподавательской деятельностью. «Хочется быть поближе к подрастающему поколению», — объяснил он. Богомолов вернулся в Усть-Калитвинскую, когда тут уже не было не только никого из родных, но и той церкви, где когда-то служил дьячком его отец. Невысокий, плотно сбитый, он зимой и летом носил толстовку — просторную и длинную, почти до колен, подхваченную матерчатым пояском. Он так оброс окладистой, совершенно белой бородой и такой же белой курчавой шевелюрой с широкими залысинами, что детям он казался похожим на доброго бога с лубочной картинки.

Платон Кондратьевич бывал почти на всех комсомольских собраниях. Приходил без приглашения, садился где-нибудь в сторонке, чтобы никому не мешать, и слушал, поглаживая рукой бороду. Антону же казалось, что этот «добрый бог» почему-то все время поглядывал на него. Если Платона Кондратьевича просили, он охотно рассказывал о себе, о тех революционерах, с которыми был знаком, и о своих встречах с Лениным. А однажды по его совету секретарем школьного комитета комсомола был избран ученик девятого класса Антон Щедров. После избрания Антон один остался в классе, сидел, задумавшись, у стола. Платон Кондратьевич подошел к нему, положил ладонь на голову и спросил:

«Чем, товарищ Щедров, так опечален?»

Слова «товарищ Щедров» вызвали у юноши улыбку.

«Платон Кондратьевич, вы напрасно меня рекомендовали, — сказал Антон. — Если бы вы знали, как мне сейчас трудно».

«Знаю, знаю, что нелегко. А скажи, что тебя пугает?»

«Первый раз берусь за такое ответственное дело и не знаю, как я буду руководить…»

«Добрый бог» улыбнулся в густые усы, вынул из просторного кармана толстовки старенькую, с загнутыми уголками книжку и положил ее на стол. «В. И. Ленин о молодежи», — прочитал Антон.

«Будь я на твоем месте, я начал бы с этой книжки. Прочитай ее, — сказал Платон Кондратьевич. — К тебе, Щедров, я давно приглядываюсь, вижу, парень ты толковый, и мне кажется, я знаю твои способности и твои возможности, а поэтому и могу сказать: в твои шестнадцать лет тебе как раз и недостает этой книжки».

«Так, благодаря Платону Кондратьевичу состоялось мое первое серьезное знакомство с Лениным, — думал Щедров, глядя на реку. — И хотя позже, когда я подрос, мною было прочитано почти все собрание его сочинений, а та старенькая брошюрка с загнутыми уголками тонкой обложки сохранится в памяти на всю жизнь. Так бывает у рек и речек — больших и малых. Как широко они ни разливаются в низовьях, как ни переполняются талой водой по весне, а у каждой из них есть начало, именуемое истоком или родником. Пусть это будет самый крохотный родничок, спрятавшийся где-то в траве, а без него не было бы реки… Вот таким живительным родником в моей жизни и стала подаренная мне Платоном Кондратьевичем тоненькая брошюрка».

На этом же камне-стульчике он вспомнил и Зину. Золотистые косички, белый, как голубь, бант и смеющиеся, серые с голубым отливом глаза. Казалось, они смеялись всегда, когда смотрели на Антона. Тогда ее губы вздрагивали — или она хотела что-то веселое сказать, или боялась при Антоне прыснуть от давившего смеха. Ее старенький портфельчик с помятыми углами всегда был туго набит книгами. Антон брал этот портфель в одну руку со своим и, размахивая ими, шел рядом с Зиной. Из школы они уходили не по улице, как все ребята, а сворачивали в переулок и направлялись к берегу. Там, на круче, стояла хата Антона. Они проходили мимо, не глядя на нее. Шли медленно, лениво — куда спешить? Часто останавливались у самой кручи. Билась о скалу, гремела Кубань, и оттуда, снизу, веяло горной свежестью. Они говорили о чем-то своем, то важном, значительном, то смешном, не замечая ни прохлады, ни бьющихся о камни бурунов. А то вдруг Антон, чтобы напугать Зину, нарочно толкал ее, будто хотел свалить с кручи. Она вскрикивала, цепко хваталась за него и смеялась так звонко, что голос ее эхом отзывался за рекой.

Однажды вечером, когда за станицей погасла заря, Зина и Антон стояли на круче, и им уже не было смешно, в глазах — грусть. Тут, на высоком берегу, знакомом и привычном, они вдруг поняли, что уже стали взрослыми и что к ним пришло то, чего они раньше не ждали и о чем раньше не думали, — разлука. Школа осталась позади, а вместе с нею их юная, беспечная жизнь. Впереди рисовалось что-то незнакомое, неведомое, и оно пугало.

«Как же мы теперь, Зина?»

«Разве я знаю, как. Ты едешь в Москву поступать на филологический. А что я? Ничего еще не знаю…»

Внизу, в темноте, бушевала Кубань в летнем разливе.

«Что значит «ничего еще не знаю»? Поедем вместе…»

«Легко сказать — вместе. Хорошо нам было вместе здесь, на этом берегу. Ты же знаешь, как трудно поступить в институт, да еще с моими отметками. Тебе хорошо, ты отличник. Да и вообще парням поступать легче…»

«Я помогу. У нас еще есть время для подготовки».

«Нет, Антон, поезжай в Москву один. А я попытаю счастья в Степновске. Галя Онищенко ездила на разведку в степновский сельхозинститут. Говорят, что там почти нет конкурса».

«Какую же специальность хочешь получить?

«Какую-нибудь. Может, стану садоводом. Как по-твоему, хорошо быть садоводом? Всегда в саду. Красиво! Особенно весной, когда деревья в цвету».

«Свою специальность надо любить».

«Я ее полюблю…»

«А меня разлюбишь?»

«Да ты что, Антон?»

«Писать будешь?

«Каждый день! А ты?»

«Зачем, Зина, спрашиваешь?»

Первые месяцы письма из Степновска в Москву и обратно не шли, а летели, и одно вслед за другим, Однако через год их уже привозили поезда, да и то все реже и реже. На третий год их и вовсе не стало. Два раза Антон приезжал на летние каникулы и оба раза но мог повидаться с Зиной — она находилась на практике в каком-то совхозе. Потом письма Антона возвращались нераспечатанными. И однажды пришло письмо от Зины, не письмо, а короткая записка. «Моя жизнь круто изменилась. Как и почему? Сказать не могу. Об одном прошу: не сердись на меня и не пиши мне…»

Весной Антон приехал на похороны матери и в Усть-Калитвинской узнал, что Зина в прошлом году зимой вышла замуж за доцента Осянина. Антон хотел поехать в Степновск, чтобы повидать Зину, и ему стоило немалых усилий отказаться от этой затеи. После учебы он стал работать секретарем Усть-Калитвинского райкома комсомола, а муж Зины в это время был назначен директором совхоза в шести километрах от Усть-Калитвинской. Теперь Антон уже не хотел встречаться с Зиной, ибо к тому времени он настолько свыкся с мыслью о ее замужестве, что желание видеть ее у него не возникало. Однако после разговора с Калашником он снова и думал о Зине и видел то ее смеющиеся глаза, то белый бант на голове. «Нет, надо нам повидаться. А что в том плохого? — думал он. — Встретимся, как школьные друзья, и только. Ведь все, что между нами было, теперь, как говорится, быльем поросло. Какая она сейчас? Наверное, это уже не та Зина, какой она была… Да и я уже не тот…»