«Какой рост, какая густота и какой колос. Не колосья, а туго натянутый желтоватый парус — становись и иди по нему. Теперь задача из задач — убрать урожай без потерь, — думал он, и тут же: — Да, я счастлив и потому, что вижу эту прекрасную пшеницу, залитую взошедшим солнцем, и потому, что люблю Ульяшу, и эти мои радости теперь уже неотделимы одна от другой… Колосья и колосья, и нет им ни конца ни края. Так и будут, покачиваясь и кланяясь, провожать меня до Степновска… Через неделю я вернусь и мы пойдем в загс…»

— Хороши хлеба в «Заре»! — сказал Ванцетти. — Такие колосья порадуют зерном!

— А ну останови, — сказал Щедров.

Не мог он усидеть в машине. Вошел в пшеницу, щекой прильнул к влажным от росы колосьям, чувствуя теплый запах земли. Сорвал колосок, вылущил зерна, белые и еще мягкие.

— Ядреные да пригожие, — сказал он, любуясь лежавшими на ладони зернами. — Еще не налились соком и еще не затвердели.

— Такая даст с гектара центнеров сорок, — уверенно заявил Ванцетти. — По колосу видно. А чтобы точнее определить урожай — пересчитай зерно одного колоска. Картина получится точная.

В машине Щедров думал и о том, что значат для пшеницы майские дожди. «Два раза полили землю, — и район, считай, с урожаем. Румянцев похвалит устькалитвинцев, скажет, что за такую пшеницу их надо занести на Доску почета. А по правде, на Доску почета следовало бы занести майские дожди… Если я скажу, что меня обрадовала пшеница, Румянцев меня поймет. А если скажу, что еще больше меня радует моя невеста и то, что я люблю Ульяшу? Поймет ли?..»

— Антон Иванович, ну как мои записи? — спросил Ванцетти, когда «Волга» снова проносилась мимо пшеницы. — Прочитал?

— Не все.

— А про Рогова?

— Про Рогова читал.

— Ну и что?

— Характеристика смелая! И точная!

— Писал с натуры.

— Впереди шла колонна грузовиков. В кузовах тесно стояли откормленные и чисто вымытые перед отправкой кабаны. Обходя их, «Волга» поравнялась с передним грузовиком. Щедров приоткрыл дверку и крикнул шоферу:

— Товарищ, откуда бекон?

— Вишняковцы мы! Из «Эльбруса»!

— Значит, «Эльбрус» уже сдержал слово?

— Слово начали подкреплять делом! — крикнул шофер, выглядывая из кабины. — Вернее сказать — мясцом!

— Сколько везете свинины?

Взвешивать будем на мясокомбинате! А ежели оптом, то восемь грузовиков! — отвечал шофер. — Две машины ушли вперед!

— Молодцы вишняковцы! — сказал Щедров, когда «Волга» уже катилась впереди грузовиков, и обратился к Ванцетти: — Завернем в Николаевскую. Знаешь, где живет Василий Огуренков?

— Отыщем! — как всегда, уверенно ответил Ванцетти. — Это нетрудно.

На площади, возле продмага, Ванцетти подозвал двух женщин и спросил, как проехать к дому Василия Огуренкова.

— Тут недалече, — ответила полнолицая, улыбчивая женщина, вытирая платочком губы. — Недавно, сердешный, возвернулся из больницы.

— Поезжайте направо, вон в ту забурьяневшую улочку, — пояснила вторая женщина. — Повернете, и ежели считать от угла, то его хата восьмая. Низенький плетешок и такие же, из хвороста, воротца и калитка.

Когда «Волга» остановилась возле приметных, из хвороста, ворот, со двора выбежал мальчуган лет четырех и в нерешительности остановился.

— Малец, чей будешь? — спросил Ванцетти.

— Огуренков Петя…

— Здорово, Петрусь! — Ванцетти протянул мальчугану руку. — Батько твой дома?

— Дома! И мама тоже! — бойко ответил Петя. — Я зараз покличу!

И побежал к хате. А Василий Огуренков, услышав голоса и гул мотора, уже шел к воротам, слегка опираясь на суковатую палку. На нем была белая сорочка навыпуск и с расстегнутым воротником, на ногах домашние черевики. Был он высокий, тощий. Лицо худое и точно вылепленное из воска, от виска до губы подковкой лежал лиловый рубец. Он узнал Щедрова и, с трудом ускоряя шаг, издали крикнул:

— Антон Иванович, прошу, заходите!

— Рад видеть тебя, Василий Васильевич, — сказал Щедров, подходя к Огуренкову. — Еду в Степновск, дай, думаю, загляну, проведаю.

— Вот спасибо! — Он повернулся к стоявшей у порога женщине. — Нюся! Погляди, кто к нам приехал! Это же секретарь райкома товарищ Щедров! Чего стоишь, иди сюда!

— Ну, Василий Васильевич, доброго тебе здоровья! — Щедров не удержался и обнял Василия, как родного брата, крепко прижал к себе, чувствуя руками его худые костлявые плечи. — Значит, дома?

— Да вот третий день с семьей.

— Как же ты, бедолага, выкарабкался?

— Сам удивляюсь. Можно сказать, уже побывал на том свете.

— Спасибо медицине, спасла Васю от смерти. — Нюся протянула Щедрову руку. — Здравствуйте, я жена Василия, Нюся. Теперь он уже герой. Да вы проходите в хату. А машина пусть заедет во двор. Я зараз открою ворота. Петя! Уже забрался в машину! Какой быстрый!

Две комнатки, светлые, чистенькие. На окнах висели тюлевые занавески, стояли горшки с цветами. Кровать застлана цветным одеялом, по углам возвышались напущенные подушки. Диван с высокой спинкой, на подлокотниках кружевные, домашней работы, накидки, — все тут, как в любой хате, знакомо и привычно. Нюся уже хлопотала у плиты. Щедров подошел к ней и попросил об обеде не беспокоиться, сказал, что он не голоден и что заехал на минутку.

— Хоть чайку попейте. — Нюся разрумянилась. — Печенье у нас домашнее, сама мастерила. Варенье вишневое, из своего садочка.

— Чайку выпью охотно, — сказал Щедров.

Пили чай с вишневым вареньем и говорили о том о сем. И о том, что после майских дождей озимые ожили, дружно пошли в рост, что в садах созревают вишни.

— Василий Васильевич, как ты себя чувствуешь?

— В общем — хорошо, только вот беда — хромаю. — Василий ладонью прикрыл рубец на щеке. — Что-то левая нога малость побаливает. Не могу становиться на всю ступню. Ножевые удары были нанесены как раз в эту ногу, — пояснил он и помолчал, помешивая ложечкой в стакане. — Врачи советуют податься в Пятигорск, на грязи. Говорят, грязи обязательно помогут.

— Постараемся достать путевку. — Щедров вынул из нагрудного кармана блокнот. — Да, здорово эти подлецы тебя расписали.

— Я уж думал, вот вернусь домой, а Нюся меня не признает и разлюбит, — глядя на жену и смеясь, сказал Огуренков. — Скажет, мой Василий не такой.

— Ну и что? Узнала? Не разлюбила!

— Все обошлось нормально!

— Вася, хороший мой, да я тебя в любом виде узнаю, — сказала Нюся, пунцовея. — И никогда не разлюблю, говорю это при секретаре райкома. А то, что ты теперь со шрамом, так с ним будешь еще приметнее и для меня еще милее.

— Антон Иванович, а поглядите на меня без шуток. — Огуренков поднялся. — Как вам кажется мое лицо? Похож я на человека?

— Что за вопрос? Василий Васильевич, да ты выглядишь просто молодцом! — весело сказал Щедров. — И красивый, и мужественный. А что отметина лежит на щеке, так она как раз и говорит, что Василий Огуренков совершал геройский поступок! Дружище, гордиться этим надо!

— Вчера я шел по улице, а ребятишки, верите, останавливаются и смотрят на меня. А мне как-то неудобно перед юнцами.

— А чего неудобно? — спросила Нюся, пунцовея еще больше. — Пусть смотрят. Сам бы рассказал им, что это у тебя за шрамы, как и что было. Чтоб пареньки знали.

— Они все знают, потому-то и смотрят на меня с таким удивлением, — ответил Огуренков.

Щедров заговорил о тех переменах, которые произошли в Николаевской, о том, что общее собрание коммунистов «Зари» исключило из партии Логутенкова и Листопада, что по уголовному делу Ярового и Осьмина еще ведется следствие.

— А как идут дела в районе? — спросил Огуренков. — Антон Иванович, как вам работается?

— Трудновато, — чистосердечно признался Щедров. — Дел-то много, всяких, больших и малых. Сразу все не поправить и не поднять.

— Ничего, Антон Иванович, мы вам подсобим, потрудимся. Теперь я уже дома, малость передохну, избавлюсь от палки и включусь в работу. — И Огуренков снова, очевидно уже по привычке, прикрыл ладонью лиловый рубец. — В больнице я пролежал почти четыре месяца. Так что было, было у меня время и помечтать и поразмыслить. Бывало, лежу, за окнами вижу деревья в солнечных бликах и думаю о жизни — о своей «Заре». Ничего плохого не могу сказать о других колхозах, может, там все не так, как у нас. А что произошло за последние годы в нашей «Заре»? Нет, это не мелкое воровство и не случайное преступление. Беда проистекала из того, что Логутенков образовал в «Заре» шайку. Эта шайка стояла во главе колхоза, строила себе дома, воровала колхозное добро — словом, творила беззаконие. И получалось: с одной стороны — колхозники, их много, а с другой стороны — Логутенков со своими дружками, их кучка, а посредине — глухая степа. А для любого руководителя такая стена — это же пагуба, ибо рано или поздно она рухнет на его голову. Так случилось и в «Заре». И когда вы сказали, что я совершил геройский поступок, я подумал: суть вопроса не в геройстве, а в справедливости. Не было бы Василия Огуренкова, отыскались бы другие. Все одно Логутенкова и его дружков вывели бы на чистую воду.