Наступил вечер. Сумерки проникли в окна и затуманили всю комнату. Рогов зажег люстру. Жмурясь от яркого света, Калашник поднялся, надел сапоги и, подтягивая голенища, притопывая то одной, то другой ногой, сказал:

— Евгений, извини, мне пора.

— Тарас Лаврович, куда же на ночь глядя? Заночевал бы у меня. Галя уже и постель для тебя приготовила.

— Я еще вернусь в Усть-Калитвинскую и тогда непременно у тебя заночую. А сейчас поеду в Щербаковскую к Огурцову. Тут час езды.

Рогов проводил Калашника до машины. Закрыл ворота, постоял, опершись плечом о калитку. «Кажется, сбывается то, о чем говорил Логутенков, — подумал он. — Не надо грубых слов. Есть ласковое, мягкое слово «ославление».

Рогов вспомнил рассказ Самочерного.

«Веришь, Евгений Николаевич, в воскресенье после ливня я вышел за ворота, чтоб посмотреть, как залило улицу, — говорил Самочерный. — Живу я, как известно, напротив дома тети Анюты. И что же вижу? Из калитки выходит Щедров и с ним какая-то красотка. Сняла свои туфельки, подобрала подол и побрела по лужам. Выбралась на Красную и помахала Щедрову ручкой».

«Какая собой?»

«И молодая и привлекательная».

«Кто же она? Узнал?»

«Интересовался. Тетя Анюта сказала, что это приходила к Щедрову колхозница с жалобой. В тот же день поздно ночью я возвращался от брата. Ехал на мотоцикле и повстречал на улице райкомовскую «Волгу». Чего, думаю, Ванцетти стоит на краю станицы? Подождал в сторонке. Вижу, Щедров появился из переулка, сел в машину и укатил».

«Да он ли это был? Ты не ошибся?»

«Ни в коем разе! Когда он подходил к «Волге», фары так его осветили, ошибиться было невозможно. В сапогах, в плаще и без шапки…»

Рогов вернулся в дом, остановился возле телефона, подождал с минуту, о чем-то думая, потом взял трубку и набрал номер.

— Мария Лукьяновна, извини, что тревожу в выходной. Прошу завтра к девяти утра пригласить ко мне Ванцетти и тетю Анюту. Скажи им, что нужны по важному делу.

Подошла Галина, подождала, пока муж кончит говорить.

— Евгений, что-то не понравился мне твой Тарас Лаврович.

— Что же именно тебе в нем не понравилось?

— Слишком важная особа. Не понимаю, почему ты к нему льнешь и ищешь у него дружбы?

— А что?

— Неравные вы. Ведь он смотрит на тебя сверху вниз… Ночевать не захотел… Какая может быть между вами дружба?

— Не надо, Галя, меня поучать. Обойдусь!

— Хоть бы раз послушался жены…

Галина строго посмотрела на мужа и ушла.

Утром, когда Рогов вошел в свой кабинет, Ванцетти уже находился в приемной.

— Привет, Ванцетти Иванович! Рад тебя видеть! — Рогов был весел и вежлив, чисто выбритое его лицо расплывалось в улыбке. — Прошу, заходи!

В кабинете, сняв шляпу и легкий плащ, Рогов начал вслух вспоминать, как они с Ванцетти ехали в Степновск, а вокруг, куда ни взгляни, расстилалась заиндевелая степь.

— А помнишь, Ванцетти Иванович, что я тогда говорил?

— Не имею привычки запоминать, о чем говорят пассажиры.

— А я помню. Тогда я дал слово улучшить твое жилье. А мое слово нерушимо. Какая у тебя семья?

— С матерью нас пятеро.

— Пиши заявление на отдельную двухкомнатную квартиру. Тот дом, что строится на Красной, к осени будет готов… Да, кстати, ночью после ливня тебя видели на краю Красной. Ты что, там живешь?

— Вы же отлично знаете, где я живу.

— Значит, кому-то подавал машину?

Ванцетти промолчал.

— Да ты не сердись, пришлось к слову… Так ты не забудь написать заявление, — сказал Рогов вслед уходившему Ванцетти.

«Скрытничает, хитрит, — думал Рогов. — А это значит, что Самочерный не ошибся. Вот только бы дознаться, почему Щедров там оказался?»

Тетю Анюту Рогов усадил на диван. Сам подсел рядом и сказал, что пригласил ее исключительно по соображениям заботы о бытовых условиях жизни Щедрова, что ему нужно знать, какие продукты имеются и каких недостает, нужно ли присылать уборщицу для уборки комнаты и прачку для стирки белья. Тетя Анюта отвечала охотно. Сказала, что своим жильем и питанием Щедров доволен; что продукты есть, а каких недостает, она покупает на базаре или у соседей; что Рогову ни о чем беспокоиться не надо. Когда же Рогов спросил, тоже под предлогом заботы, не надоедают ли Щедрову посетители и кто у него бывает вообще, усыпанное морщинками лицо тети Анюты помрачнело.

— Люди у него бывают, — сказала она. — И частенько.

— Кто они, эти люди?

— Всякие. Более всего бригадиры, животноводы. Недавно мой Илюшка приходил с доярками.

— Чего ради?

— По своим делам.

— А женщина приходила? В воскресенье после ливня?

— Была, была.

— Кто такая?

— Колхозница, — не подумав, ответила тетя Анюта.

— Чего же она приходила?

— Жаловалась на своего председателя. Обидел ее чем-то.

— Провожал Щедров ту колхозницу за калитку?

— Он всех провожает.

— Так, так. — Рогов поднялся, не зная, что еще сказать. — Значит, ни в чем подмога вам не нужна?

— Спасибо. Обхожусь.

— Ну, ну! Если же что потребуется, заходите.

На этом разговор и кончился.

«Черт знает, что у нее на уме, но одно очевидно: скрытничает, как и шофер, — думал Рогов. — Как же, оказывается, ошибался покойный Коломийцев, когда называл эту хитрющую старуху совестью районной парторганизации. Она, эта совесть, себе на уме и врет так, что и глазом не моргнет…»

Вернувшись домой после работы, Рогов увидел в окно, как к воротам подкатила «Волга» и из нее выбрался Логутенков. «Давненько ты ко мне не заглядывал, Илья Васильевич, — подумал Рогов, стоя у окна. — И что это тебя так покачивает? Или болен, или пьян?»

Держась за дверцу машины, Логутенков постоял, что-то сказал шоферу, и тот уехал. Сам же он неверными, робкими шагами прошел в дом. Молча протянул Рогову влажную холодную ладонь и опустился на диван. Рогову нетрудно было увидеть, что это уже был не тот развеселый добряк, каким знали Логутенкова не только в Усть-Калитвинском. Пиджак мешковато повис на сутулых, как-то сразу исхудавших, с выпиравшими мослаками плечах. Логутенков снял картуз, платком вытер мокрую лысину. Лицо осунулось и обрюзгло, а в глазах тоска. Казалось, он страдал тяжким недугом и только что без ведома врачей покинул больничную койку и теперь сидел на диване, поникнув головой, и каялся, что поступил так опрометчиво.

— Что с тобой, Илья Васильевич? Смотрю на тебя…

— Прошу без этого… без сочувствия! Не люблю!

— Куда уехала твоя машина?

— Боишься, что у тебя останусь ночевать?

— Что мелешь? Чудак!

— У твоего дома моей машине стоять нельзя.

— Почему?

— Наивная душа! За нами ищейки Мельчакова следят. Хочешь, чтоб засекли?

— Кто следит? И чего ради?

— Неужели, Евгений, ничего не понимаешь? Мельчаков напустил на меня своих сыщиков, как легавых на зверя. Орьев флажками окружил. Тебе приходилось видеть, как волка охотники арканят флажками? Куда ни кинется, а всюду флажки… Вот так и я…

Не понимая, что с ним, и не зная, как ему ответить, Рогов сказал:

— Илья Васильевич, а не поужинать ли нам?

— Я не голоден. Водочка у тебя найдется?

— Поищем… Илья Васильевич, у меня есть важная новость.

— Что там еще? Если хочешь знать, самая наиважнейшая новость сидит вот тут. — Логутенков расстегнул ворот рубашки, приложил ладонь к седой волосатой груди. — И нету мочи от нее избавиться.

— Я звонил тебе в «Зарю». Мне сказали, что ты в Усть-Калитвинской с утра. Почему раньше не заглянул ко мне?

— Не было времени. — Логутенков снял пиджак и, согнув сухую спину, как-то боком опустился на диван. — Весь день продержал Орьев. А сейчас я прямо от Щедрова.

— Сам пригласил?

— Секретарша позвонила.

— О чем же вы говорили?

Логутенков вытянул ноги, прислонив голову к спинке дивана. Солнце опустилось низко, лучи падали в окно. Было трудно смотреть, Логутенков жмурил глаза, из-под воспаленных век выкатилась слеза, губы скривились, как от нестерпимой боли.