Эти мысли сдавливали ей грудь, мешая дышать. Голова кружилась по-страшному, а перед глазами вновь встала пелена, но уже другая, предобморочная. Это от нервов. Запоздалая у меня какая-то реакция, подумала Александра с болью, но, благо, именно в этот момент коридор закончился, и сквозь приоткрытую дверь она вышла на улицу.

Не видя ничего перед собой, Саша встала у перил и достала из кармана пачку папирос. Но только, вот беда! – спички категорически не желали зажигаться. Когда третья или четвёртая сломалась в её руке, Саша чертыхнулась и уже собралась оставить эту затею, но вдруг прямо перед ней вспыхнул огонёк дорогой зажигалки, давая спасительную возможность прикурить. Она подняла взгляд, ожидая увидеть кого угодно, начиная с Гордеева, заканчивая князем Караваевым, но это оказался всего лишь доктор Сидоренко.

Оказывается, он тоже стоял на веранде и курил после сложной операции. Александра с благодарностью приняла огонь, кивнув вместо «спасибо», на которое уже была не способна, и, нервно затянувшись, облокотилась о перила и постаралась взять себя в руки.

«Всё позади, – сказала она себе. – Всё закончилось, успокойся! Всё хорошо!»

Да уж, хорошо, лучше не придумаешь! Караваеву, может, и спасли, но от этого труп Юры Селиванова никуда не исчез. По-прежнему лежал на операционном столе, напоминая о жестокости Ивана Кирилловича, а также о конце Сашиной практики в больнице.

«Зато я видела глаза князя Караваева», – вдруг подумала девушка, и горькая усмешка тронула её губы. Она была одна теперь, она слышала, как ушёл Сидоренко, так ни словом с нею и не обмолвившись, слышала, как закрылась дверь за его спиной. В одиночестве можно было позволить себе улыбнуться. Она это заслужила.

А взгляд Бориса Егоровича Караваева… и это счастье на его лице… Вот почему Саша выбрала медицину! Ради таких моментов, когда спасаешь человеческие жизни, вытаскиваешь людей с того света. Ты, только ты, и больше никто. Своими собственными руками.

Вот этими руками. Александра посмотрела на свои руки, с зажатой папиросой между пальцев, и вновь улыбнулась.

– Папочка… ты бы мною гордился! – прошептала она.

И пускай эти предатели поставят крест на её практике. Однажды, она знала, из неё получится превосходный врач. Вопреки всему миру! Потому что это её призвание, её стезя, которую она сама для себя выбрала. И ни единая сила в мире не заставит её сойти с этого пути.

«Пятая моя», – подумала Александра с улыбкой, возвращаясь обратно в здание больницы.

Пятая спасённая жизнь, подумать только!

Вера, как только Саша подошла к ней, сказала, что Викентий Иннокентьевич, оказывается, уже вернулся и требовал её к себе – делать нечего, пришлось идти. Тётя Клава, правда, говорила вслед много хорошего, и Вера радостно улыбалась, ведь они-то думали, что Воробьёв оценит по достоинству её сегодняшний подвиг. Увы, Саша никаких иллюзий на этот счёт не питала.

Как бы там ни было, что бы она ни сделала, кого бы ни спасла – хоть самого царя-батюшку! – она знала, Воробьёв не простит ей несделанного вскрытия. По приказу Гордеева не простит. Она же слышала их ночной разговор, и слова Ивана Кирилловича до сих пор звучали в её ушах. Он заплатил Воробьёву, и заплатил немало. И плевать на спасённую жизнь княгини Караваевой! И на обещание, данное другу, уходящему на фронт, чтобы уже не вернуться.

На всё плевать.

Деньги правят миром.

Суровые истины человеческого бытия.

«Как же я вас всех ненавижу», – мысленно сказала Александра и, постучавшись, решительно зашла в кабинет. Побыстрее бы уж. Ожидание и ощущение неизбежности её невероятно угнетали, но что она могла поделать?

Дела оказались хуже некуда – Викентия Иннокентьевича не оказалось в кабинете. Саша собралась было сразу выйти, но увидела на столе Воробьёва знакомую папку с историей болезни офицера Владимирцева, которую сама же туда положила вчера и невольно задержалась.

Это всё уже не имело смысла, она знала, но, тем не менее, решила последовать его совету и подсмотреть год рождения в карточке. Вот такая маленькая девичья прихоть: ей было интересно, насколько он старше её по годам, интересно, и всё тут! И как это вчера не догадалась глянуть?

А впрочем, вчера она ещё не знала, насколько он интересен и хорош собой!

Подойдя к столу, Александра взяла папку и улыбнулась. Так она и думала, девяностый год! И, надо же, день рождения совсем скоро, уже через две недели! Вот только вряд ли он будет отмечать свой двадцатипятилетний юбилей, с грустью подумала Саша, возвращая папку на прежнее место.

…и тут её рука замерла над столом. А это что такое? Вторая папка, понятно, история болезни старушки Никифоровой, которую Саша, к стыду своему, ещё ни разу не навестила и теперь уже вряд ли когда-то навестит. Но что за третья папка рядом? Вчера её тут не было, и…

И, разумеется, Александру совершенно не должно было касаться, что лежит или не лежит на столе у доктора Воробьёва, если бы не ярко отпечатанные буквы: «Дело №35», с печатью их уездного полицейского участка.

Сердце её замерло.

«Мне по-прежнему нужно дело, – слова Гордеева звучали в её голове так ясно и отчётливо, словно он сам стоял здесь и повторял их специально для неё. – Похоже, ты используешь не те методы убеждения, мой дорогой друг, если дело до сих пор не лежит на моём столе!»

А Воробьёв, помнится, говорил на это, что попробует убедить Леонида?

Ещё не понимая, зачем это делает, Александра развернула папку к себе и посмотрела на подпись внизу: Л.И. Воробьёв.

Выходит, всё-таки убедил, подумала она, вспомнив о ночном разговоре. И, подняв взгляд, прочитала невообразимое: «Дело об убийстве Юлии Николаевны Волконской»

Вопреки собственному желанию, из груди её вырвался возглас отчаяния и изумления. Саша не поверила своим глазами и перечитала ещё раз. И потом ещё, для верности. Затем перекрестилась и вновь прочитала, но от этого буквы не переплелись в другие слова, увы, там по-прежнему было написаны те же самые истины, невероятные и ужасные.

Убийство Юлии Николаевны?!

«Вот почему он хотел добраться до этого дела раньше, чем это сделает его сын!» – Александра не успела завершить мысль до конца, а рука уже непроизвольно тянулась к папке. Открыв её, девушка вновь вскрикнула и поднесла ладонь к губам, чтобы не дать себе закричать в голос.

К делу прилагались фотографические карточки. Прямо на первой странице, сваленные в беспорядке – видимо, Викентий Иннокентьевич забирал папку в спешке. Ещё бы, если в спину ему дышал Волконский, как предупреждал Иван Кириллович!

Фотографии эти были до того ужасны, что у Саши просто не нашлось нужных слов, чтобы выразить свои чувства в тот момент. И снова слёзы, непрошенные, непроизвольные, когда она увидела её… по-прежнему красивую, по-прежнему безупречную, но, увы, неживую.

Надо сказать, эти фотографии наглядно доказывали, что никакого самоубийства не было и в помине. Неизвестно, откуда Гордеев взял предсмертную записку, но это всё фикция. Аглая, племянница дворецкого из Большого дома, говорила, что княгиня написала записку перед смертью, адресованную якобы Ивану Кирилловичу, а он потом представил её в качестве доказательства самоубийства несчастной Юлии Николаевны.

«Но это всё неправда! Нужно сказать им, нужно предупредить!» – как настоящая поборница справедливости подумала Саша, а затем горько усмехнулась собственной наивности.

Предупредить?

Как же.

Так они её и послушали!

Особенно этот надменный холёный красавчик, считающий ниже своего достоинства смотреть в её сторону! А сестра его, похоже, мнения своего и вовсе не имеет, во всём раболепно следующая за своим старшим братцем, во всём ему потакающая. Кто ещё оставался? Алексей Николаевич? Княгиня-генеральша?

Старшего Волконского не было в городе, но Саша отчего-то очень сомневалась, что он стал бы её слушать, даже если бы жил на соседней улице. Что касается княгини, Гордеев, кажется, сказал той ночью, что та слегла с сердечным приступом и теперь не покидает чертогов собственной спальни.