– Дайте сюда! – грубовато сказала она, силой вырвав проспиртованную вату из его длинных пальцев. И не глядя на этого неблагодарного мерзавца, принялась обрабатывать кровоточащую рану. Сидоренко морщился, но терпел молча, стоически перенося несомненные страдания, ровно до тех пор, пока не увидел иголку в руках у своей помощницы.

– Ты это… того… – невнятно проговорил он, жестом останавливая её. – Может, кого половчее позвать?

– Ага, вот тётю Клаву и позовите! – щедро разрешила ему Александра. – А я с удовольствием на это посмотрю. Сидите уж, Ипполит Афанасьевич! Не волнуйтесь, с живыми я гораздо чаще работала, чем с мёртвыми, хе-хе.

Шутка получилась зловещей, Сидоренко оценил. А так же он оценил то, как блестяще справилась его помощница со своей работой. Он практически не почувствовал боли, до того лёгкая была у неё рука. И шов получился на удивление ровным, хотя сама рана от битого стекла была далёкой от изящества.

Но, несмотря на всю эту блестящую работу, несмотря на своевременную помощь в спасении от разъярённого Нифонтова, несмотря на понятия об обычной человеческой благодарности, когда Александра закончила с раной, Сидоренко сказал:

– Молодец. А теперь приступай к делу! Твой покойник – крайний справа, как обычно, только вчера привезли, – спрыгнув со стола, на который он уселся по своему обыкновению, Ипполит Афанасьевич спустил рукава, пряча рану, и добавил: – Только придётся без меня. Схожу, покурю, мне надо успокоиться, подышать воздухом и привести нервы в порядок!

Вот так.

Без малейших намёков на "спасибо".

Саша опомнилась только, когда хлопнула дверь наверху, и Сидоренко ушёл, оставив её наедине со своей обидой и жесточайшей несправедливостью бытия.

"Да что же это за жизнь-то такая, Господи, ну за что мне всё это?! – яростно спрашивала она неведомого собеседника, глотая слёзы. – Почему же всегда так, почему это всегда происходит со мной?! Это нечестно, нечестно, нечестно! Нечестно, что отца забрали на войну, нечестно, что мать ведёт себя, как… как последняя дрянь! Нечестно, что Волконский, с которым у нас самые что ни на есть общие интересы, ненавидит меня всем сердцем! Нечестно, что Митрофанова смотрит на меня как на пустое место! Нечестно, что офицерик этот разнесчастный, которому я от всей души хочу помочь, не проявляет учтивости и обращается со мной хуже, чем с прислугой! Даже спасибо не сказал за перевязь, подумать только! А этот, чёртов Сидоренко, герой-любовник, чтоб его! Ни "спасибо", ни уж, конечно, "освобожу тебя хотя бы на сегодня от тяжкой участи вскрытия трупов, милая Саша, в знак благодарности за то, что ты заступилась за меня сегодня!" Конечно, нет, зачем? К чему мне ваша благодарность, ваше уважение, ваша отзывчивость! Я же всё делаю бескорыстно, совсем как мой отец!"

С этими мыслями она, злая на саму себя, зашла в прозекторскую и остановилась у рабочего стола Ипполита Афанасьевича, чтобы подготовить инструменты. Обида душила изнутри, слёзы застилали глаза, но делать нечего, работа есть работа. Обернувшись на тело, крайнее справа, как и сказал строгий начальник, Александра, не подозревая ничего плохого, вздохнула с тоской и, набравшись мужества, подняла простыню.

И тут же отскочила в сторону, опрокинув по неосторожности жестяную коробку с инструментами – те со звоном разлетелись по полу у Сашиных ног. А она подумала, что была очень наивной, когда считала, что все её злоключения закончились разговором с неприятным доктором Сидоренко!

Увы, всё только начиналось.

Позабыв про упавшие инструменты, Александра сделала осторожный шаг вперёд, собирая в кулак всё своё мужество, словно боялась, что покойник может неожиданно вскочить и напасть на неё.

Может, показалось? Надежда всё никак не желала умирать.

Увы. Как только Саша подошла ближе и вновь взглянула на бледное лицо мертвеца, стало очевидно – никакой ошибки нет. Девушка непроизвольно зажала рот рукой, чтобы не закричать. Круглая лампа, низко свисающая с потолка, светила прямо на него, озаряя неровным светом отяжелевшие черты грубоватого, точно из камня высеченного лица, и тяжёлые руки, в россыпи безобразно рыжих веснушек…

Юра Селиванов. Бывший помощник её отца, впоследствии правая рука доктора Воробьёва в их уездной больнице. И вот теперь он, безжизненный, лежал на холодном столе больничного морга, здесь, в Москве. За сотню вёрст от дома.

И означать это могло только одно.

Острая жалость пронзила её сердце. А вместе с ней нарастающее чувство тревоги, и чего-то неизбежного.

Но это было только начало.

Вместе с запоздалыми слезами по несвоевременно ушедшему товарищу, пришло также осознание того, что у неё попросту не поднимется рука для проведения последней операции. Ни о каком вскрытии и речи быть не могло, несмотря на то что пули, по-хорошему, следовало всё же извлечь из его искалеченной груди.

Давясь слезами, Александра бережно накрыла Селиванова простынёй, но не с головой, как покойников, а лишь по плечи, как заснувшего друга. И вместо того, чтобы сбежать – во двор, под сень акаций, на шумную улицу, домой, в конце концов, да куда угодно! – Саша забилась в самый дальний угол прозекторской и, сев прямо на грязный пол, уткнулась лбом в колени и разрыдалась в голос.

Юру было невыносимо жаль, но если бы на этом все её беды заканчивались! С каждой секундой становилось всё яснее и яснее, что он оказался здесь не просто так: у Селиванова не имелось родственников в Москве, Саша готова была поспорить, что несчастный парень, как и она до недавних пор, ни разу в жизни в Первопрестольной и не бывал, всю свою жизнь проведя среди деревенских просторов.

И вот, он здесь, мёртвый, мертвее некуда, причём именно в Басманной больнице, а не в какой угодно другой, коих имелось в огромном количестве куда ближе к его родному дому. Ах, какое совпадение! Уж не Иван ли Кириллович за этим стоит? Слабо верилось, чтобы бедняга Селиванов оказался на Сашином столе без посторонней помощи. И эти переломанные пальцы… что это, если не послание к ней? Вот тебе, Александра, живой пример того, что ждёт тебя в случае неповиновения! Точнее, мёртвый пример. Любуйся, милая падчерица, и делай выводы!

Что ж, выводы Саша сделала, и довольно быстро. Все они, как один, сводились к тому, что Иван Кириллович Гордеев – последнее из всех ничтожеств, живущих на этом свете. Неутешительно, а куда деваться? Выбора-то теперь уже не было.

Задание Саша бесславно провалила: никакого вскрытия бедному Юре она проводить не будет, Сидоренко не засчитает ей практику, доложит Воробьёву, и вот он, желанный для всех результат. Её работе в больнице придёт конец. И квартиру у неё, скорее всего, после этого тоже отберут, а если и не отберут, вскоре попросту нечем станет за неё платить. Да, Саша бы без малейших колебаний устроилась работать хоть швеёй, хоть горничной – никакой работы она не боялась, но вот Алёна по-прежнему была одержима идеей выдать дочь за дворянина, так что ни о чём подобном речи идти не могло.

Вот как быстро всё закончилось. И двух дней не прошло, а Гордеев ведь целых две недели давал! Но они играли нечестно! Они не имели права, не могли, не должны были трогать Юру! Как ни посмотри, но это слишком жесткий способ заставить её изменить своё решение!

И до того всё это было горько, что Саша плакала, плакала и не могла остановиться. Некоторое время тишину царства мёртвых нарушали лишь её всхлипывания, но вскоре к ним добавились крики и шум с верхнего этажа.

Она замерла, стерев слёзы ладонью и, вскинув голову, прислушалась. Ипполит Сидоренко? Вновь наткнулся на своего недоброжелателя?

«Ах, да и чёрт с ним, пускай пропадает, неблагодарное ничтожество!» – с раздражением подумала Александра, но сама тем временем уже поднялась на ноги, отряхивая юбку.

Голоса, однако, принадлежали явно не Нифонтову с Сидоренко, на удивление Сашеньки, кричала женщина. И не женщина даже, а скорее девушка или девочка – голосок был больно тоненький и пронзительный.