Караваев послушался, и это было удивительно. Вообще-то Борис Егорович слыл человеком весьма суровым, если не сказать жёстким, и мало кого в этой жизни слушался, кроме голоса собственного разума. Но в этой девочке он углядел какую-то небывалую силу духа, не говоря о том, что она была единственной среди всех присутствующих, кто не растерялся и полностью взял ситуацию под свой контроль.

Неважно, сколько ей лет, подумал тогда Караваев. Лишь бы спасла его Любушку! Раз никто другой не в силах ничего предпринять! Из сбежавшихся на шум медсестёр, как на грех, двое оказались новенькими – одну замутило от вида крови, а другая бросилась её успокаивать. Третья оказалась покрепче, но, увы, практиковалась она в акушерском отделении, и знания о переломах имела весьма поверхностные.

Оставались тётя Клава, всю жизнь занимавшаяся канцелярской работой при больнице, и последний раз принимавшая участие в операции году эдак в 1875-м, и, разумеется, Вера. Дрожащая от страха Вера, побледневшими губами повторяющая одно и то же: «Княгиня, княгиня, княгиня!»

Что ж, простим ей её слабость. Саша в первый раз тоже страшно растерялась, когда Юлия Волконская истекала кровью прямо у неё на глазах. Ну, а во второй раз не так страшно, тем более, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что ранения госпожи Караваевой не смертельны. При правильном подходе, разумеется.

Последующие полторачаса для Александры прошли как в тумане. Она в точности не помнила, как Нифонтов с князем отнесли Любовь Демидовну в палату, не помнила, кто именно помогал ей раздевать несчастную княгиню – кажется, всё-таки это была Вера, а тётя Клава осталась приводить в сознание молодую княжну.

Не помнила Саша и то, как занималась переломами бедной Караваевой, не помнила, как вправила ей вывихнутое плечо, как останавливала кровь и зашивала рану. Всё вокруг точно занавесили белой пеленой, которая рухнула сверху в ту секунду, когда она громовым голосом велела Нифонтову с князем выйти из палаты, несмотря на все протесты последнего. Саша действовала машинально, но на удивление уверенно, словно кто-то подсказывал ей каждый шаг заблаговременно, и ни разу за всё время операции рука её не дрогнула, сохраняя похвальную твёрдость.

Она не заметила, какими глазами смотрит на неё Вера, она не слышала криков пришедшей в себя молодой княжны по ту сторону двери, и тот момент, когда Вера сменилась Ипполитом Сидоренко, Саша тоже упустила. Для неё это стало новостью – она попросила подать битны, чтобы перевязать зашитую рану, и вместо тонкой Вериной ручки её ладони коснулась грубая волосатая лапища. Это и стало тем мигом, когда Александра опомнилась от наваждения. Подняв взгляд, она увидела своего наставника, но спрашивать ничего не стала.

Давно ли он здесь? И что, во всей больнице и впрямь не нашлось другого доктора, кроме него? Выходит, Викентий Иннокентьевич ещё не вернулся? Надо же, надо же. А не хочет ли Сидоренко проверить её работу? Может, не стоит пока перевязывать – пускай посмотрит? Или, он уже посмотрел? Кто знает, сколько он уже стоит здесь, наблюдает…

Все эти мысли бились в Сашиной голове, путались, мешались, и раздражали её неимоверно. Так или иначе, она перевязала рану, а услужливый Ипполит Афанасьевич подал ножницы, чтобы обрезать бинты. Александра поблагодарила, а затем на несколько секунд замерла над своей пациенткой, прислушиваясь к дыханию, как это делал её отец. Со временем он научил её определять состояние больного по тому, как тот дышит.

Княгиня Караваева дышала ровно. Чуть с хрипотцой, но ровно. Саша непроизвольно улыбнулась уголками губ, а потом поняла, что плачет.

Вот уж чего не хватало! Смахнув эти непроизвольные слёзы радости, она вышла из палаты, не глядя на Сидоренко, оставшегося с княгиней. Ей навстречу тотчас бросился князь Борис Егорович, взволнованный супруг.

– Как она? Как?

– Всё в порядке, – ответила Александра с улыбкой. И, наверное, не было большего счастья, чем наблюдать за неимоверным облегчением на его лице. Караваев зарыдал как мальчишка, не сдержав своих чувств и, ворвавшись в палату, рухнул на колени перед женой и принялся целовать её руки, заливаясь слезами.

Такого поведения от всегда сдержанного и строгого князя не ждала даже его дочь, симпатичная круглолицая блондиночка лет семнадцати, с выдающимися чертами аристократичного лица и премилым курносым носиком. Глаза её раскраснелись от слёз, но и это не портило её облика. Особенно Сашу поразило то, что княжна тоже вскочила со своего места, но бросилась не к матери, а к ней. И, обняв за шею как родную, разрыдалась.

– Спасибо, доктор! Спасибо, спасибо, спасительница наша, век не забудем этого!

Саша, конечно, расчувствовавшуюся княжну тоже обняла, чтобы не оставаться безучастной и, поглаживая её по спине, постаралась успокоить:

– Ну-ну, сударыня, будет! Лучше пойдёмте умоемся холодной водой и приведём вас в порядок. Вашей матушке не захочется видеть вас заплаканной, когда она придёт в себя!

Вера тихонько охнула, очевидно, намекая на недопустимость столь вольного общения с Караваевой, но Александре было всё равно. Если уж она самому Волконскому не побоялась дерзить, что ей какая-то девочка? Вполне милая, между прочим, и куда дружелюбнее "его величества"!

Вопреки Вериным страхам, младшая Караваева рассмеялась, ничуть не обидевшись на Сашины слова.

– Вы правы, нужно срочно привести себя в порядок! – она вдруг подмигнула и сказала: – А заодно и вас!

– Ох! Да, мне бы тоже не помешало, – смутилась Александра, только теперь догадавшись оценить свой внешний вид, оставлявший желать лучшего.

– Я… могу для начала проведать маму? – неуверенно поинтересовалась княжна, заглядывая в приоткрытую дверь, где прямо на полу сидел и рыдал сам князь.

– Конечно, ваша светлость.

– Ой, пожалуйста, не нужно этих «светлостей», они мне и при дворе ужасно надоели! Прошу вас, просто Элла. Или уж, на крайний случай, Елизавета Борисовна. А вас как зовут?

Элла?! Где-то это имя она уже слышала! Ах да, не далее чем вчера, на приёме у Авдеева. Так это и есть та самая Элла? Вот так встреча!

– Александра, – отозвалась Саша с некоторым запозданием.

– Сашенька! – ласково повторила Элла, после чего, встав на цыпочки, поцеловала её в щёку, чем окончательно шокировала как Веру, так и тётю Клаву, наблюдавших за этой сценой. – Милая моя Сашенька, спасибо вам за то, что спасли мою маму! Я этого никогда не забуду!

Окончательно взяв себя в руки, Элла зашла к матери и, присев рядом с князем, принялась его успокаивать, что-то тихо и ласково нашёптывая на ухо. Саша сочла эту сцену слишком интимной и не предназначенной для посторонних глаз, поэтому закрыла дверь прямо перед носом у тёти Клавы, как обычно бессовестно подглядывающей и подслушивающей.

– Господи, какая же ты молодец! – выдохнула Вера, которая, кажется, до сих пор не отошла от потрясения. Голос её срывался, а руки по-прежнему подрагивали, но поделать с собой она ничего не могла.

– И Викентия Иннокентьевича, как на грех, рядом не оказалось! – вставила своё слово тётя Клава. – Уехал, и Маринку свою с собой забрал. И Семёна. Вот надо ж так, в один день всё! У нас из докторов и оставались-то Макаров с Сидоренкой! Один слепой старик, другой – криворукий алкоголик, один другого хуже!

– Да кто ж знал, что сама княгиня! – вторила ей Вера. – Марина Викторовна на врачебный консилиум с Семёном уехали, а Викентий Иннокентьевич куда-то по своим делам с утра отлучился. Да и что бы он мог, даже если бы и был? У него запястье вывихнуто, много ли с больной рукой наделаешь?

– Нет, но Сашка-то наша какова! Кто бы мог подумать!

– И ведь не растерялась!

– И как правильно всё сделала-то, сообразила, погляди ж ты! Вот девка-то молодец!

Они говорили ещё что-то, но Александра их уже не слышала. Развернувшись, она направилась к выходу. Ей срочно нужно было на воздух, иначе, она была уверена, что просто потеряет сознание от нервного напряжения.

«Господи, а она ведь и впрямь могла умереть! Я же не знала, что никого из докторов нет на месте! Я думала, я начну, а они придут, помогут. Исправят ошибки, в случае чего. А я, оказывается, была одна всё это время? Макаров с Сидоренко не в счёт. Сидоренко – патологоанатом, а Макаров – это, видимо, тот старенький дедушка, которого я видела вчера утром с тётей Клавой. У него и впрямь бельмо на одном глазу, видит плохо. Господи, господи! Я была совсем одна! Я могла её потерять, она могла умереть! Да что уж там, она бы и умерла, пока они искали бы для неё палату! Задохнулась бы… как пить дать – задохнулась!»