Песня была длинной, а Чжэн Цзинь очень ослабла и поэтому смогла продиктовать только начало и конец. Первая половина дня пролетела незаметно.

После обеда они заснули. Дао-цзин проснулась оттого, что кто-то тормошил ее. Это была Чжэн Цзинь. Она шепотом сказала:

— Товарищ Линь Дао-цзин, я должна сказать тебе несколько слов. Наверное, сегодня меня расстреляют… Прошу тебя, если сможешь, передай партии: мое настоящее имя Линь Хун, в октябре прошлого года партия послала меня из Шанхая в Бэйпин. Среди нас оказался предатель, он выдал врагам организацию, и меня схватили в самом начале работы. Я не уронила звания коммунистки, не опозорила партию — я боролась до конца. Я верю, что партия умножит ряды своей Красной Армии, усилит руководство антияпонской борьбой и победа будет за нами. Дорогой мой товарищ, я надеюсь, что и ты будешь упорно бороться до последнего дыхания и станешь стойкой коммунисткой.

В полумраке камеры большие, прекрасные глаза Линь Хун горели. Она не была похожа на осужденного на казнь человека: говорила, как всегда, страстно и взволнованно, без нотки обреченности в голосе. Она умолкла, передохнула и опять подняла на Дао-цзин свои горящие глаза.

— Дао-цзин, ты обещаешь мне, что передашь мои слова товарищам?

Дао-цзин была не в силах отвечать, по щекам ее катились слезы. Она лишь молча кивнула головой, протянула руку, сжала безжизненные пальцы Линь Хун и долго неподвижно смотрела на ее необыкновенное лицо. Кровь стыла у нее в жилах, сознание заполняла одна лишь мысль: «И такой человек должен умереть!»

Поздно вечером, прежде чем заснуть, Линь Хун сняла с себя розовую вязаную безрукавку и протянула ее Дао-цзин.

— Дао-цзин, ты еще очень слаба. Надень-ка вот это. — Затем она взяла лежавшую рядом с подушкой изящную пластмассовую гребенку и с улыбкой протянула ее Юй Шу-сю. — Сестренка, тебе нравится эта гребенка? Дарю на память.

Юй Шу-сю уже поняла, что ожидает Линь Хун, и вместе с Дао-цзин заливалась слезами. А ночь была темная, зловещая, как будто собиралась буря. И тянулась она мучительно долго!..

Потом открылась железная дверь, Линь Хун положили на принесенную створку двери и понесли к выходу. В дверях она протянула к Дао-цзин и Юй Шу-сю руки и тепло проговорила:

— Прощайте, сестренки! Берегите себя!

Едва Линь Хун вынесли из камеры, как ночную тишину тюрьмы взорвал ее мужественный голос, громом отозвавшийся во всех уголках тюрьмы:

— Долой гоминдановских реакционеров!

— Да здравствует Коммунистическая партия Китая!

— Коммунизм остановить нельзя!

— Товарищи! Отомстите за меня!

Вначале звучал голос одной Линь Хун, но постепенно ее слова подхватили другие — и вот уж десятки, сотни голосов повторяли их. Они разливались, крепли, становились все энергичнее, и казалось, что весь мир наполнился этими благородными героическими призывами.

Дао-цзин кричала вместе со всеми. Она прижимала к груди розовую безрукавку и кричала всеми силами своих легких, хотя ее слабого голоса, возможно, никто и не слышал. Юй Шу-сю не кричала. Когда она увидела, как Линь Хун понесли к двери, она соскочила с кровати и, как ребенок, у которого отнимают мать, бросилась за ней.

— Сестра Чжэн! Сестра Чжэн! Не уходи!.. Ты не можешь умереть! Не должна!..

Страшный удар сапога часового отбросил ее к стене, она ударилась о стену затылком и потеряла сознание.

Выстрелов слышно не было. С тех пор как Чан Кай-ши прислал в Бэйпин своего верного пса — командира третьего жандармского полка Цзян Сяо-сяня, расстрелы коммунистов и молодых патриотов проводились ежедневно. Одних расстреливали открыто, других умерщвляли тайно. В эту ночь Линь Хун и вместе с ней десять других мужественных борцов были заживо закопаны в окрестностях города.

В опустевшей камере остались Дао-цзин и Юй Шу-сю. Нащупав в темноте друг друга, они крепко взялись за руки и прильнули одна к другой, словно сироты, потерявшие мать.

— Сестрица Линь, мы только вдвоем… Я… ты у меня теперь единственный близкий человек!

Юй Шу-сю обняла Дао-цзин и горько заплакала. Она плакала о Линь Хун, жалея о том, что только теперь стала разбираться во всем происходящем на свете. Ей было всего шестнадцать лет.

— Шу-сю, девочка, не надо плакать! — со слезами на глазах проговорила Дао-цзин, поглаживая в темноте волосы подруги. — Запомни эту ночь навсегда!..

После смерти Линь Хун Дао-цзин невольно взяла на себя ее обязанности. Она относилась к Юй Шу-сю как мать и товарищ, воспитывала ее и заботилась о ней.

Дао-цзин чувствовала себя очень плохо. Целыми днями лежала она в забытьи на грязной, сырой деревянной кровати. Большая потеря крови, скверная пища, воспалившиеся раны делали свое дело: после гибели Линь Хун она сама была близка к смерти. На ее счастье надзирательница оказалась неплохой женщиной и часто приносила им мучной суп или бульон с яйцами, приводила тюремного врача. Юй Шу-сю тоже нежно и заботливо ухаживала за Дао-цзин, и в конце концов ее молодой организм поборол недуг.

На пятый день после казни Линь Хун в камеру принесли еще одну заключенную. Это была круглолицая полная женщина лет тридцати с желтым, дряблым лицом, но со звонким и чистым голосом. Едва коснувшись кровати, она сразу тепло заговорила с Юй Шу-сю, с удивлением смотревшей на новую узницу:

— Сестренка, сколько тебе лет? Такая молоденькая и уже в тюрьме! Вот уж не подумала бы…

Дао-цзин приоткрыла глаза. Юй Шу-сю ответила:

— Мне шестнадцать лет. А вы за что сюда попали?

— За революцию… А ты за что? Коммунистка? — Затем она повернулась к Дао-цзин и с теми же вопросами обратилась к ней.

В душу Дао-цзин закралось подозрение: эта женщина не похожа на революционерку. А если она обыкновенная преступница, то почему ее поместили сюда?.. Она бессильно покачала головой и не ответила. Вместо нее заговорила Юй Шу-сю:

— Сестру Линь очень сильно пытали. А несколько дней назад у нас здесь была Чжэн Цзинь — очень хорошая женщина, но ее казнили… У сестрицы Линь очень болят раны!

Юй Шу-сю простодушно намеревалась продолжать свой рассказ, но Дао-цзин кашлянула и тихо попросила:

— Шу-сю, дай мне глоток воды.

Девушка умолкла, быстро встала с кровати и, налив из старого жестяного бачка чашку воды, протянула Дао-цзин. Дао-цзин повернула голову и, когда брала чашку, крепко сжала руку Юй Шу-сю, многозначительно посмотрев на нее. Юй Шу-сю поняла, лицо ее залилось краской, она тихонько кивнула головой.

Женщина успела заметить, что Юй Шу-сю моложе и разговорчивее Дао-цзин, поэтому продолжала расспросы, обращаясь только к ней.

— Сестренка, как здесь хорошо, спокойно! — Она закурила и, подняв голову, следила, как дым поднимается к низкому потолку. Потом улыбнулась девушке.

— Я из восточного женского корпуса. Уж и наголодалась там! Три дня, как они объявили голодовку, — вы об этом, наверное, знаете?

Дао-цзин опешила.

— Голодовку? Где объявили голодовку? Вот глупые!

— Правильно! Действительно, дураки. — Женщина обрадованно повернула голову к Дао-цзин. — Даже те, кто не в партии, голодают вместе с коммунистами. Они выступают против каких-то тайных арестов гоминдановцев, против тайных казней, против какого-то предательства и отказа от борьбы с японцами… Там и в помине нет той тишины, что у нас здесь. А-а!.. Шумят, ну и пусть!.. — Она снова повернулась к Юй Шу-сю и улыбнулась. — Девочка, а вам передавали записку? Я слышала, что в тюрьме голодают все заключенные — человек триста-четыреста. Они договорились об этом, рассылая, по камерам записки.

Дао-цзин разволновалась и напряженно думала, что ответить провокаторше. Юй Шу-сю опередила ее:

— Вы совершенно правильно спросили. Мы хотим знать, от кого исходит решение объявить голодовку. Мы не видели записки. Почему они в нашу камеру ничего не прислали? Просто безобразие!

— Глупенькая ты. Вы люди ненадежные, поэтому коммунисты вам и не писали. И прекрасно! Будем кушать в свое удовольствие. Я, пока с ними сидела, наголодалась, они ведь и меня заставляли отказываться от еды. Разве такое выдержишь!