Голос Дао-цзин прозвучал тихо, но настолько отчетливо, что было слышно каждое слово.

— Не крути! У нас есть все основания арестовать тебя. Ты не просто коммунистка, ты выполняла важную работу. Рассказывай!

Следователь хлопнул по столу с силой, откуда-то взявшейся в его изнуренном беспутной жизнью теле.

— Я уже сказала. — Дао-цзин снова отвернулась и уставилась на свою тень на серой стене комнаты. — Я всегда мечтала вступить в партию, но, к сожалению, мне пока не представилось такой возможности.

Стол задрожал. Вцепившись себе в волосы, разъяренный чиновник вскочил со стула:

— Притворяешься! Я еще не видел такой хитрющей и упрямой бабы! Если не скажешь правды, расстреляем! Знаешь об этом?

— Знаю. Я давно готова, — еще тише ответила Дао-цзин. Она внезапно почувствовала усталость и страшную слабость.

— А-а!..

Следователь хотел сказать еще что-то, но в это время из боковой двери в комнату вошел другой штатский. Он подошел к Дао-цзин и помахал рукой словно в знак приветствия. Затем прищурился и холодно рассмеялся.

— Барышня Линь, не узнаете меня?

«Опять эта змея!» — Дао-цзин невольно отшатнулась, ощущение усталости и слабости сразу же исчезло. Гнев, ненависть, боязнь издевательств заставили бешено забиться ее сердце. Она содрогнулась.

— Не ожидали? Как видите, опять пришлось встретиться.

Ху Мэн-ань стоял перед Дао-цзин, впившись в нее злобным взглядом и оскалив в хищной усмешке зубы. В лицо Дао-цзин ударил сильный запах алкоголя.

«Царю обезьян не выпрыгнуть из ладони Будды!»[109] Ну как ты чувствуешь себя сегодня, маленькая коммунистка? Сегодня небось склонишь голову перед великими «тремя народными принципами»?[110]

— Убирайся! — крикнула Дао-цзин, с силой оттолкнув от себя пьяного. — Кровавый палач! Прочь!..

Сидевший за письменным столом опять стукнул кулаком по столу. Стакан с водой со звоном упал на пол. Перед полицейскими, перед своими сотрудниками из городского комитета гоминдана Ху Мэн-ань счел для себя унизительным отступить. Напротив: он выпятил грудь, вытянул шею и, не отрываясь, несколько секунд смотрел на Дао-цзин, затем хищно ухмыльнулся:

— Барышня Линь Дао-цзин, сколько русских рублей тебе заплатили? Что хорошего дала тебе Коммунистическая партия, что ты так храбро готова умереть за нее? Почему не хочешь раскаяться? Я спасал тебя, всем сердцем хотел спасти. Теперь ты должна понять, что вторично попалась мне в руки, и если… — он медленно цедил слова, — если и на этот раз не образумишься, не покаешься во всем, то будет уже поздно. Даже сам дух вашего Маркса тебе не поможет!

Сидевший за письменным столом следователь поспешил вмешаться:

— У нас есть все материалы. Нам известно о твоей деятельности в Динсяне и других местах. Рассказывай о своей организации, да побыстрее. Если назовешь нам имя хотя бы одного коммуниста, мы сразу же освободим тебя.

Дао-цзин задрожала. «Динсянь? Они знают о Динсяне?» Она закрыла глаза и медленно проговорила:

— Мне нечего говорить. Хотите расстрелять — расстреливайте быстрее.

Град тяжелых ударов обрушился на Дао-цзин. Из уголка ее нежного рта поползла струйка крови. Но Дао-цзин по-прежнему стояла отвернувшись и, стиснув зубы, не отводя глаз, в упор смотрела в физиономию Ху Мэн-аня.

— Нечего возиться с этой шлюхой! — Ху Мэн-ань разозлился и вскочил. Его налившиеся кровью глаза сверкали холодным яростным блеском. — «Око за око, зуб за зуб» — так вы, кажется, любите говорить? Вот тебе и ответ за твои пощечины! Увести ее! — Ху Мэн-ань сверкнул глазами в сторону солдат, стоявших у дверей, и махнул рукой. — Пытать ее, да посильней!

«Не сон ли это?» Огромная, мрачная комната, на полу, на стенах какие-то странные предметы — орудия пытки. Бандиты в черной униформе злобно уставились на нее, словно боялись, что она убежит. Дао-цзин приволокли сюда солдаты, и вот она стоит на полу, ощущая жуткую усталость и слабость во всем теле. Она вспоминает о том, что сейчас ночь, глубокая-глубокая ночь; сколько матерей сладко спит подле своих детей, сколько влюбленных, нежно обнявшись, шепчут друг другу заветные слова, а она?.. Спит ли сейчас ее дорогая подруга Ван Сяо-янь? Спят ли Лу Цзя-чуань, Цзян Хуа, Сюй Нин, Ло Да-фан, Сюй Хуэй, Чжао Юй-цин, «тетушка»?.. Где они, ее славные товарищи? А ее дорогие ученики? Никто из них даже не знает, в какое страшное место она попала… При этой мысли на глаза невольно навернулись слезы. Если бы она не была в руках палачей, то наверняка бы громко разрыдалась.

Дао-цзин стояла с закрытыми глазами, не произнося ни звука.

Палачи, думая, что она струсила, гремели своими страшными орудиями и громко переговаривались:

— Ни один герой не выдерживает, когда начинают ломать его на перекладине да заливать в ноздри воду с перцем.

— Это еще ничего. А вот каленым железом пройдутся, как зашипит мясо… впору жаркое готовить!..

— А я скажу одно: надо понимать что к чему. Раз уж попал сюда — поскорей образумься, чтобы поменьше досталось. Порядочный человек не станет себя понапрасну мучить.

Дао-цзин стояла все так же безмолвно, закрыв глаза, словно спала. Что она могла сказать? Губы ее были плотно сжаты, мозг сверлила одна мысль: «Держаться! Стиснуть зубы и держаться! Так делают все коммунисты!»

— Ну, попалась, так терпи!.. — И палач начал свое черное дело…

Дао-цзин держалась. Ее жестоко пытали… Перекладина, вода с перцем… Она так стиснула зубы, что на губах выступила кровь. Сознание то уходило, то возвращалось к ней вновь, но она молчала. И только когда раскаленным железом ей стали жечь бедро, она закричала и потеряла сознание.

Начинало светать, сквозь щели окна, находившегося где-то под потолком, в мрачную и темную камеру пыток проникали слабые лучи света. Два палача торопливо отирали со лба пот, глядя на лежавшую без сознания на полу бледную и окровавленную Дао-цзин.

Один из негодяев вздохнул:

— А эта девочка молодец! Никак я не пойму: почему это китайцы, как только свяжутся с коммунистами, так словно дурман какой на них находит — для своего коммунизма им даже жизни не жалко. А по правде говоря, что может быть дороже жизни?

Другой громко чихнул и окровавленной рукой, которой только что стирал кровь с лавки, почесал шею.

— Ничего не поделаешь. Тут нужно действовать, как говорит председатель Совета Чан Кай-ши: лучше убить тысячу невинных, чем упустить одного виноватого. Убивать! Убивать! Убивать! Вырвать с корнем эту заразу! Изничтожить все красное отребье!

На третий день Дао-цзин очнулась от тяжелого забытья. Приоткрыв глаза, она застонала от страшной боли… «Я жива?» — подумала она и снова забылась в беспамятстве. Когда спустя некоторое время Дао-цзин опять пришла в себя, ей стоило большого труда вспомнить, где она и что с ней произошло.

— Очнулась? А я так волновалась за тебя! — донесся до уха Дао-цзин тихий ласковый голос.

Дао-цзин повернула голову и при слабом свете, проникавшем через забранное решеткой окно в темную вонючую камеру, увидела бледную, худую женщину, лежавшую на соседней койке.

Собрав все свои силы, Дао-цзин еле слышно проговорила:

— Я еще жива? А вы?..

Увидев, что Дао-цзин заговорила, женщина, не отвечая ей, громко закричала в окно:

— Эй! Кто-нибудь сюда! Раненая пришла в себя! — Повернувшись к Дао-цзин, она продолжала так же горячо, но уже тише: — Пусть они лечат тебя — мы должны бороться за жизнь.

Дао-цзин, не отрываясь, смотрела на это бледное, но полное энергии лицо. Только теперь она разглядела, что женщина удивительно хороша собой. На вид ей можно было дать лет двадцать шесть — двадцать семь; бледное и гладкое, как мрамор, лицо, большие черные глаза, блестевшие в темноте, словно кристаллы драгоценного камня. «Греческая богиня», — неожиданно пришло в голову Дао-цзин такое далекое от окружающей действительности сравнение.