В этих раздумьях привычка к теплой, спокойной жизни одержала верх: Сюй Нин решил не ехать. И тем не менее, когда он выходил из парка, у него дрожали ноги, а в глазах стояли слезы. Ему было стыдно.

Чтобы не привлекать к себе внимания гоминдановской полиции и избежать репрессий, студенты, направлявшиеся на фронт, уезжали из города со станции Парк Цинхуа за воротами Сичжимынь. Сюй Нин хотел было проводить их, но, дойдя до ворот Сичжимынь[74], повернул обратно: его мучила совесть. Вернувшись в общежитие, он целый день провалялся на кровати и только вечером, вспомнив о матери, в унылом настроении направился домой. Откинув прикрывавшую вход бамбуковую занавеску, он увидел мать, стоявшую на коленях перед статуей бодисатвы и шептавшую молитву:

— О бодисатва! Наимилосерднейшая Гуаньинь! Молю тебя, сжалься надо мной, пусть сын живет спокойной, тихой жизнью, пусть он навсегда останется дома! Помоги ему, вразуми его не покидать матери…

Не удержавшись, Сюй Нин прыснул от смеха. Мать в испуге вздрогнула. Повернувшись и увидев в дверях сына, она быстро встала, бросилась к нему и в безумной радости, словно небо наградило ее несметными богатствами, затараторила:

— Мальчик, мальчик мой! Ты не уехал? Вот и хорошо! Бодисатва помогла! Спасибо тебе, добрейшая! — повернувшись, мать снова стала на колени перед изображением богини. — Всемилостивейшая Гуаньинь! Помогли мои молитвы! Благодарю тебя за то, что защитила моего сына!..

— Мама, — с горькой улыбкой проговорил Сюй Нин, — оставь этих идолов! При чем тут боги? Я сам решил не ехать. Дай-ка что-нибудь поесть, я проголодался.

Несмотря на грубость сына, мать была страшно рада. Она быстро принялась готовить Сюй Нину еду, украдкой поглядывая на него, словно опасаясь, как бы не улетело ее сокровище.

За ужином она неожиданно спросила:

— У этих твоих уехавших товарищей… что, ни у кого нет семьи?

— Почему нет? Есть! Ведь не из глины же их вылепили.

— Выходит, матери отпустили их?.. Удивительно!

Застыв от изумления, она недоверчиво смотрела на сына.

— Не все же такие, как ты! — Сюй Нин метнул на мать гневный взгляд. — Они понимают, что такое любовь к родине, и хотят быть настоящими матерями… Придет враг — все погибнем!

Ничего не ответив, мать покачала головой, вздохнула и пошла мыть посуду. Сюй Нин кончил есть, почитал немного и, не обращая больше внимания на мать, лег спать. Среди ночи его разбудил монотонный шепот. Он прислушался.

— О бодисатва! Всемилостивейшая Гуаньинь! Защити всех тех, кто пошел драться с японцами! Охраняй их, чтобы все обошлось хорошо, пусть они скорее возвращаются!.. О, не вини меня! Я… я действительно не могу расстаться с моим сыном!..

Сюй Нин тихо улыбнулся. «Вот она, оказывается, какая!» Он только было подумал окликнуть мать, как вдруг яростный стук в дверь заставил и мать и сына вскочить. Через секунду в дом ворвалась большая группа жандармов и полицейских. Мать в испуге схватила сына за рукав. Сюй Нин застыл у двери. Одетый в штатское толстяк, на голове которого красовалась шляпа, спросил Сюй Нина:

— Ты Сюй Нин?

— Да, — с трудом сдерживая волнение, кивнул он.

Мать еще крепче вцепилась в руку сына, от страха у нее потемнело в глазах.

Жандармы начали обыск. Перерыв все, они ничего не нашли. Тогда один из них, повернувшись к человеку в штатском, покачал головой и выразительно посмотрел на него. Толстяк усмехнулся, обнажив золотые зубы, и проговорил:

— Ничего нет? А ну-ка, дайте я поищу.

Он выдвинул ящик стола, порылся в нем и тут же вытащил номер «Красного знамени Севера»[75].

— А это что? Так ты, оказывается, коммунист?

Стремясь получить пятьсот долларов, полагавшихся в награду за коммуниста, сыщики не остановились перед подлогом и подбросили в стол принесенный с собой журнал.

— Вот и улика! У-у, чертов сын!

— Коммунист!

— Взять!

Мать отчаянно закричала, бросилась к Сюй Нину и, вцепившись в него, попыталась вырвать его из рук жандармов. «Почему его уводят?.. Какое… какое преступление он совершил?» Она ударила сыщика головой в живот и, обезумев, стала драться с ним. В этот миг в сознании Сюй Нина с холодной отчетливостью промелькнула мысль: «Если бы… если бы сегодня я проявил решительность и уехал вместе со всеми, ничего подобного бы не случилось».

Возмущение собственной трусостью вернуло Сюй Нину присутствие духа. Он резко оторвал от себя руки матери и, повернувшись к ней, отрывисто бросил:

— Мама, пусти меня. Мы сами виноваты…

Не обращая внимания на рыдания матери, Сюй Нин стоял с гордо поднятой головой, пока жандармы надевали ему тяжелые наручники.

Однажды вечером, поужинав, Юй Юн-цзэ ушел, а Дао-цзин принялась мыть посуду и палочки для еды. Соседи за стеной включили приемник, и до слуха Дао-цзин донеслась печальная песня, словно кто-то плакал, провожая умершего:

В удрученном состоянии Дао-цзин убирала посуду. Чем дальше, тем нестерпимее было слушать эти тоскливые звуки, однако соседи как нарочно пустили приемник еще громче. Дао-цзин беспомощно вздохнула и хотела было сесть почитать, как неожиданно чья-то большая рука легонько хлопнула ее по плечу. Обернувшись, Дао-цзин увидела перед собой Лу Цзя-чуаня. Сколько месяцев он не показывался! От радости она выронила из рук полотенце, покраснела и, задыхаясь от смущения, проговорила:

— Лу! Давно же вас не было… Где вы пропадали?

— Прошу прощения, последние месяцы я был занят. — Лу Цзя-чуань опустил на пол небольшую сумку, сел, но тут же опять поднялся. — Дао-цзин, как ты жила все это время? Опять страдаешь?

— Да, — грустно ответила Дао-цзин. — Жизнь как стоячее болото: если не ссорюсь с мужем, так читаю одну книгу за другой… Лу, скажите, как мне быть? — Она подняла голову и требовательно посмотрела ему в глаза, губы ее дрожали. — Я всегда надеялась на вас, надеялась, что партия спасет меня…

С рассеянным видом оглядев комнату и двор, Лу Цзя-чуань сел за стол:

— Твои переживания мне понятны. Не надо отчаиваться, Дао-цзин, мы сделаем все, чтобы помочь тебе. Только вот… — Голос его стал строже, хотя глаза по-прежнему смотрели спокойно и ласково. — Террор с каждым днем усиливается. Ты, наверное, еще не знаешь новость? Сюй Нина арестовали.

— Ай! И его тоже? — Дао-цзин была поражена. — Когда?

— Вечером того дня, когда Ло Да-фан и другие бэйпинские студенты уехали на север, в армию. Ведь Ло Да-фан вышел из тюрьмы. Сюй Нин решил было ехать, но потом заколебался. Вот и дождался! Дао-цзин, обстановка сейчас тяжелая, идет жестокая борьба. Не знаю, думала ли ты об этом?

— Думала, и не один раз! — Лицо Дао-цзин пылало, она вплотную придвинулась к столу. — Я давно решила: чем так бессмысленно жить, лучше геройски погибнуть.

Лу Цзя-чуань пристально смотрел на красивое, одухотворенное лицо Дао-цзин. Он окончательно поверил в нее… Немного помедлив, он взглянул ей прямо в глаза и проговорил:

— И ты все время только и думаешь о геройской смерти в боях за родину? — Он улыбнулся. — Ошибаешься, Дао-цзин. Мы делаем революцию не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы жить, жить хорошо, со смыслом, чтобы миллионы угнетенных были счастливы. Так почему же, еще ничего не сделав, мы должны думать о смерти? Это неправильно.

— Так укажите мне путь в революцию. Ведь я еще ничего не делала для этой великой цели.

— Хорошо. Тогда прямо сейчас и начнем. Нам нужна твоя помощь. — Лицо Лу Цзя-чуаня стало еще серьезнее. — Подумай, сможешь ли ты сделать следующее: во-первых, спрятать у себя на несколько дней кое-какие бумаги; во-вторых, отнести сегодня вечером письмо туда, куда я скажу; в-третьих…