Компания, увлекаемая Баронессой, ретируется под защиту вымершей австрийской династии Габсбургов, назад, в богатый культурными ценностями район Йозефштадт. Лица австрийцев, хоть они почти не встречаются на улицах, все же, попадаясь, успокаивают Баронессу. Как ни силится разгоряченный очевидной несправедливостью Я., но и он не может найти в них ни малейшего следа угрозы. Словно в подтверждение, около Я., развернувшего карту Вены, останавливается средних лет австриячка.

  – Вам помочь? – спрашивает она.

  – We are OK! Thank you, – отвечает ей Я.

  – Вы что-нибудь ищете?

  – Район Йозефштадт.

  – Вы в нем. Что интересного в Йозефштадте?

  – Die Klavierspielerin, – отвечает ей Я. по-немецки.

  – А, Елинек, – говорит женщина.

  – She is a genius writer, – произносит Я., готовый вступить в спор.

  – Я-я, – говорит женщина и машет им на прощание рукой.

  Перед отлетом, как выяснилось, Б. оставил на ступенях городской ратуши, вонзавшей в ночное венское небо освещенные шпили, невнятное письмо. В нем он в туманных выражениях, которые, по его мнению, должны были затушевать несомненную заинтересованность пишущего, предлагал создать денежный фонд для постройки новой чумной колонны в городе Вене для предотвращения новой вспышки ужасной болезни. Крайне осторожно намекая на некое прошлое, он призывал венцев в будущем не оставаться сторонними наблюдателями на карнавале мировой истории, а способствовать продвижению идей свободы и человеколюбия. Б. тактично не указал в своем послании, кто именно эти качества олицетворяет в современном мире и откуда нужно опасаться прихода чумы.

  Я. к этой затее отнесся скептически. Хватит с них Герцля, говорит он Б. Они заперлись в крепости, ты их оттуда не выманишь, да и стоит ли? Такой чудный заповедник послевоенного отрезвления или, наоборот, опьянения. И нам они не читают моралей.

  В Тель-Авив компания отправилась ранним утром. Здесь им вряд ли кто-то поможет. Они высадились у парка Яркон. Как и в Вене, В. катил раскрытую сумку, а остальные, набирая из нее пригоршнями драгоценные удобрения, широкими жестами сеятелей разбрасывали их по зеленой траве парка. Теперь оставалось только ждать, пройдет ли по парку учительница музыки, зазвучат ли в Тель-Авиве дивные звуки.

  – Если в чешское пиво, произведенное в Австрии, добавить небольшую долю еврейской водки “Кеглевич”, – начал В., – то результат получается дивный. Этот коктейль нам всем знаком как “Коктейль Е.”. Меня посетила мысль, а что, если в “Коктейль Е.” добавить водки “Русский стандарт”, и назвать этот напиток “Коктейль Е.Е.”?

  Баронесса с испугом обернулась к А., и точно, он уже обтирал пену со рта и готовился к речи.

  – Живодер, вивисектор, – шепнула Котеночек смущенному В.

  – Ренессанс восточной культуры в Еврейском Государстве должен быть немедленно приостановлен и прекращен, – начал вещать А. – Так же, как мы под корень разделались с местечковой культурой остн-юден, так выходцы из всех Соседистанов должны с корнем вырвать этот национальный позор. Ну, посудите сами, что это за песня:

               “Вен их нем а биселе яш, ой! ой!”

  В этой песне пригубленный наперсток водки выглядит подвигом, как оборона Масады. С наперстком водки разве можно оборонять Голанские высоты? А восточная музыка? Вот если бежать на осле с поля боя с Голанских высот, то модуляции в пении возникнут сами собою, а тягучести разве что помогут ослу благополучно опорожниться. То ли дело бравая европейская музыка...

  – Пожалуйста, не надо, – попросила Баронесса.

  – Ладно, – проявил покладистость А. и продолжил, – любая национальная культура и так на девяносто пять процентов состоит из других культур, и только пять процентов составляют ее собственный неповторимый аромат. И раз так, то я ж-желаю (так и сказал: “ж-желаю”), чтобы эти девяносто пять процентов были набраны из лучших образцов иноземного ассортимента – американская экономика, европейское искусство, борьба с преступностью по-сталински. “Вор должен сидеть в тюрьме”. – А. опустил пивную кружку на стеклянный стол с таким грохотом, что Баронесса съежилась, а Я. поморщился.

  – Явный перебор с “Русским стандартом”, – тихо заметила Котеночек.

  – Да, – сказал В., и глаза его пылали исследовательским огнем. – Чуть меньше “Русского стандарта”, зато добавить итальянской граппы. Борьбы с преступностью по Муссолини, думаю, будет достаточно, даже слишком.

  – Еврейская культура должна впитать все, – поднял голос А. и хотел еще раз стукнуть кружкой по столу, но, на сей раз, Б. был наготове и придержал его руку, – принять все лучшее, что есть в мировой культуре, и сделать еще один шаг вперед, как нам всегда и везде удавалось! Почти что, – подумав, добавил он, сбавив тон.

  – Ва-у, – очарованно зашептал В. – а что с граппой-то будет! Куда Риму будет до Петах-Тиквы? А в Тель-Авиве – собор святого Петра вместо Дворца Культуры, ну не Петра, конечно, а Моисея.

  – Так! Какие компоненты нужны? Напомни, пожалуйста, я записываю, – обратилась Котеночек к В., собираясь в супермаркет.

  – Ты что, тоже выпьешь эту гадость? – восхищенно спросила ее Баронесса.

  – Чего не сделаешь для родины! – возвышенно ответила Котеночек.

– Я думаю, – сказал Я., – что понимаю теперь, почему всегда любил антисемитскую литературу. Ведь самое страшное в человеческом общении – это когда тебя игнорируют, третируют, не замечают. Когда ты не интересен. А в настоящей антисемитской литературе я чувствовал себя героем. Там мне приписывались такие необыкновенные качества, какие, если рассеять фимиам и посмотреть на себя в зеркало, мне трудно в себе отыскать. Наоборот, когда я слушал своих защитников, мне казалось, что они сейчас отойдут за угол и плюнут. Я люблю антисемита за то, что он меня возвышает. Многие из них, я это чувствовал, испытывали глубокую потребность объяснить мне свое чувство, отчитаться мне в нем, но сдерживались. И каждый раз мне хотелось заплакать и броситься им на шею со слезами. А уж они бы тогда точно зарыдали. Они испытали бы такой катарсис, что готовы были бы откусить себе крайнюю плоть. Слава Богу, природа этого не позволяет, и я, конечно, тоже не дал бы такому случиться. “Не надо, – сказал бы я, – в этом нет никакой необходимости. Я вам и так верю”. Антисемиты, как правило, люди с тонкой организацией души, ранимые и чувствительные, которых в детстве обидело равнодушие какой-нибудь жидовской сволочи. А людей, которые бы не заслуживали внимания, не существует в природе. Они все безумно интересны. Вот и я интересен антисемиту, и потому он мною нежно любим.

Да, Я. снова снятся сны. Беседы, посвященные национальной идее и ведшиеся поздним вечером, рождают в нем ночью вещие сны. В тесном дворе, в котором скопилось немало людей, где кто-то по ошибке закрыл массивные чугунные ворота, разъезжает сама по себе какая-то тяжелая строительная машина, кажется, экскаватор. Он вертится на гусеницах, манипулирует ковшом с редкой расческой на конце, поднимает и опускает к самой земле поблескивающее голой сталью лезвие бульдозерного отвала. Люди бегают по двору как зайцы.

  Я. вскакивает в кабину, дергает рычаги, в которых ничего не смыслит, и видит, как тяжелая клешня опустилась на чью-то голову, а отвал прижал человека к стене. С ужасом понимает Я., что, дергая без толку рычаги, он стал соучастником преступления. Но вот наконец кто-то распахивает ворота, уцелевшие люди бегут и он с ними. Его никто не ищет и не обвиняет, но ему теперь всю жизнь придется молчать и утаивать свое ужасное прошлое, а ведь до сих пор ему нечего было скрывать.