– А как жаль! Он запечатлел бы ее в бессмертных полотнах,– мечтает Эжен Б. Делакруа.
– Нет ничего прекраснее разъяренной Французской Девы, – вдруг вне всякой связи говорит Б. (Баронесса и Я. понимают его). Он на глазах меняет курс, он уже выписывает индульгенцию тому, кого минуту назад готов был обозвать лакированным галльским петухом. Баронесса окончательно тушит чуть не разгоревшийся пожар войны.
– Они, обитатели Острова Пингвинов, сами немного напуганы своими демографическими перспективами. Вот и клюют нас иногда. А Большая Бомба у нас от кого, забыли? И вообще, будешь болтать глупости, – продолжает она осаживать Б., – тебя не впустят в твой любимый город. – Имя этого города на букву П. Баронесса произносит жеманно и в нос, и Б. сникает окончательно.
– Это все либеральные профессора Острова Пингвинов, – оправдывается он. – Они вдохновенно вещают, и взором внутренним прорицают непрорицаемое, и зовут к высокому, и тает что-то в юных студентках, что обладает свойством таяния в них, а это и есть момент истины либерального профессора банальной сексуальной ориентации. И если он не дурак, а он – не дурак, то этого момента он не упустит. И это за наш счет, и совершенно безопасно, мы ведь не станем взрывать его автобус, не будем стрелять в упор в его детей от других либеральных профессоров. А если этот либеральный профессор – женщина, то она либо дура, либо бескорыстная дура, что еще хуже,– добавил Б. в запальчивости.
– Среди либеральных профессоров умных женщин вообще быть не может, – бурчит Я., – хотя бы потому, что умные женщины умеют гримировать свой интеллект и не ходят с ним, как с саблей, по улицам. Иначе они или не так уж умны, или не так уж женщины.
Проблема женского интеллекта, как всегда, захватывает Я., и он отклоняется от темы заседания. Это обидная ложь, возмущается Я. обидной ложью, будто мужчины боятся и не любят умных женщин. Они их очень любят и совсем не боятся. Но их эстетическое чувство бывает оскорблено неподходящей огранкой женского интеллекта, когда кажется, что она (огранка) выполнена тюремным дантистом по технологии изготовления стальных коронок. Этими словами подтверждается негативное отношение Я. к феминистскому вероучению в его классическом легированном виде. Произнося слово с корнем “эстет”, Я. опасливо озирается. Он опасается простодушия Швейка и его солдатской прямоты. Ведь с тех пор, как он объявил миру, что все эстеты – педерасты, этого никто не осмеливается оспорить. В этом вопросе Я. – феминист наизнанку: он мечтает отвоевать у сексуальных меньшинств Иудею эстетических претензий, отнять Иерусалим изысканности и необузданных фантазий.
Но Б. с темы не сбивается. Говоря о студентках, он почувствовал, что в чем-то он сочувствует либеральным профессорам. Он представил себя профессором в Сорбонне, а в аудитории, в четвертом ряду справа, сидит Баронесса и смотрит на него широко открытыми глазами.
Я. на сей раз не принимает мер. Он проявляет снисходительность к другу, снисходительность и понимание. Баронесса ценит его снисходительность и понимание. Снисходительность и понимание обращаются в фарс, фарс обращается в насмешку. Равновесие устанавливается в нужной Я. точке. Портьера на стеклянной двери, ведущей из спальни на балкон, и букет на картине над изголовьем широкой постели, возможно, отметят сегодня в поведении супружеской пары, в деталях вечернего ритуала приготовлений ко сну легкий аромат соблазнов и побед.
В.
Большой, добрый, с виду простак, В. представляется женщинам легкой добычей. Однако он так никогда и не был женат.
Его первой устойчивой связью была Простушка. Как это обычно с ним случалось, он и здесь был не ведущим, а ведомым. Она старательно осматривала его перед выходом на работу, гладила его рубашки, однажды даже попыталась погладить его брюки. Но этого он ей не позволил, тут он уперся. “Если женщина гладит брюки мужчины, то это верный признак его слабоумия”, – объяснил он ей. История с брюками стала и последним аккордом их взаимоотношений. Дело в том, что она стала все больше обнаруживать признаки ревности, системной ревности, определил бы А. Сцену ревности на пароме из-за разговора, который он затеял при ней со случайной попутчицей, “сложной девушкой”, он стерпел. Но когда носовой платок, который он держал обычно в правом кармане, был дважды обнаружен им в левом, он сообщил ей об этом странном явлении.
– Я никогда не роюсь в твоих карманах, – обиженно говорила она. Она искала не деньги (это ему и так понятно, зачем говорить об этом, морщился В.), она искала следы других женщин. Она не совала рук в карманы его брюк, это не в ее правилах, у нее тоже есть принципы. Она поднимала их за штанины, там, где у некоторых из них имеются потрепанные манжеты, а у некоторых – просто потрепанная брючина (она намекает, что могла бы устранить эту неполадку, подшив полоску из специальной плотной ткани). Придерживая уголки брючных карманов, она вытряхивала их содержимое на кровать.
То, что она не запоминала взаимосвязь карманов и вытряхнутых из них вещей, скорее говорит в ее пользу, отметил про себя В., но эта мысль и стала роковой – он испугался, что ищет повода не прекращать ставшего привычным хода дел, ленится выйти из колеи, в которой не хочет катиться всю жизнь. Он ушел.
Самая трагическая ошибка, которую может сделать женщина, это осквернить мужские брюки, стяг мужской независимости, деловитым прикосновением к ним.
ВСЯ ПРАВДА О БЕСПОРЯДКАХ В ПАРИЖЕ
Казалось, конфликт с Островом Пингвинов был предотвращен благодаря трезвости Баронессы и прогалльским сантиментам Б. Казалось.
Б. позвонил в понедельник и сообщил, что он и А. не смогут прийти в следующие выходные, так как должны вместе выполнить одну небольшую, но весьма заманчивую работу. Во вторник В. сообщил, что он чрезвычайно занят в следующие выходные. В среду Я. и Баронесса переглянулись между собой, и в тот же день Баронесса заказала на четверг два билета в Париж.
Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: в эти выходные Париж будет наводнен подрывными элементами, сомнительными агитаторами и пламенными провокаторами народных масс.
И точно, в пятницу полнеющий господин, похожий в своей турецкой кожаной куртке сразу на нескольких еврейских комиков, и его не лишенная приятности спутница лет не то тридцати, не то сорока, в легкой голубой куртке-пальто, поднимались в лифте Эйфелевой башни, ведя беседу о том, с какого уровня лучше виден город Париж. Господин в куртке, рассуждая, выкладывал, казалось бы, вполне банальные и очевидные аргументы, говоря, что если забраться очень высоко, то развернувшаяся панорама будет потрясающе широка, но детали на широкой панораме естественным образом покажутся мелкими, а если опуститься пониже, то обзор скукожится, зато даже каждую букву рекламы собачьего корма можно будет прочесть без труда. Не вполне понятно, почему именно собачья еда пришла на ум еврейскому комику. Его подруга согласно кивнула, укрывая от ветра голову белым пушистым шарфом. Было очевидно, что она не склонна без необходимости подвергать сомнениям рассуждения своего спутника, а прохладный ветер, видимо, отбил у нее желание интересоваться источниками его ассоциаций. Собачий корм так собачий корм...
Через час или чуть меньше эта пара, явно не терявшая времени зря, уже поднималась на борт прогулочного катера, отправлявшегося на обзорную прогулку по Сене, а на Эйфелевой башне не слишком высоко, но достаточно хорошо видное отовсюду развевалось сшитое, кажется, из гостиничных простыней полотнище. На одной простыне было написано красной краской: “Наши Императоры продают сионистам Большие Бомбы по тридцать сребреников штука”. На другой простыне была нарисована большая черная бомба. Посредине ее, наводя ужас, красовалась огромная белая буква “А”, которая, видимо, в целях экономии краски не была нарисована поверх черной бомбы, а образована наложением вырезанного из газеты бумажного трафарета на белую простыню. Хвостовое оперение бомбы создавало очень живую иллюзию ее свободного падения. Эта бомба сейчас непременно упадет на землю, где разгуливают нарядно или по-походному одетые люди, которые хотят подняться на Эйфелеву башню и вовсе не желают, чтобы на них падала большая черная бомба с белой буквой “А”.
