– Справимся за один день, – говорит она, сдвигая в притворной суровости брови, что означает ее готовность воспрепятствовать расточительности беззаботных членов Кнессета Зеленого дивана.

  А Я., кажется, удалось скрыть, что помимо заботы о процветании еврейской культуры, его, как христианских паломников в Иерусалим, тянет на святые места в Вену, откуда прозвучало для него божественное слово госпожи Е.

  Есть и у Б.побочные соображения – он хочет в спокойной на сей раз обстановке найти баланс в своих счетах с Европой.

  Их нынешний приезд не отягчен грузом тайных миссий. В поезде, везущем их из аэропорта в Вену, они расслаблены. Европейский пейзаж кольнул их сердца ностальгией. Европа, к которой они накопили обид за последние годы, – их старый дом, и их обиды стынут в прохладном воздухе хмурого австрийского утра, не находя опоры в почти обнаженных еще силуэтах деревьев.

  Пратер разочаровывает. Несмотря на солнечный воскресный день, нет ни компаний, жарящих шашлыки, нет групп, пьющих шнапс. Собак, видимо, уже два дня не кормили, чтобы они не гадили в парке. Посетители парка либо бегут на роликах, либо шагают с длинными палочками а ля Johnnie Walker, но у них, увы, ни в одном глазу.

  – Не хватает только массового забега ветеранов Второй мировой на инвалидных колясках, – бурчит Б. с неодобрением.

  Они прочесывают Пратер, вооружившись суковатыми палками, которыми они разгребают павшую листву и мертвые ветки. На их руках – резиновые перчатки, а В. тянет за собой здоровенную сумку на колесиках с открытым зевом. Очень редко, находя удобрения высокой культуры, которые сама госпожа Е. вульгарно именует собачьим дерьмом, они благоговейно поднимают их с австрийской земли и кладут в сумку В.

  Я. вспоминает, что, по госпоже Е., суковатая палка это еще оружие охоты на розовых фламинго. Видимо, угрожая палкой невидимой птице, он смахнул с пояса свой сотовый телефон. Когда он обнаружил пропажу, в нем возникли противоречивые чувства – освобождения и огорчения. Последней мелькнула мысль о том, что уже завтра, дождавшись темноты, он сможет позвонить из Тель-Авива в Пратер. Глупо надеяться, что телефон поднимет учительница музыки, а с ее учеником ему и вовсе разговаривать не о чем, хотя они и коллеги по электричеству и даже по спорту. Но только не по водному. Я. хранит значок начинающего альпиниста, заработанный им на Кавказе в ущелье Джан-Туган, где горы – не картинка по телевизору, а воплощенная и материальная отповедь Иову.

  Встреченные ими австрийцы сначала смотрят на эту компанию с недоумением. По их лицам видно, что они, тем не менее, стерпят любые чудачества приезжих. Но вскоре и они зажигаются энтузиазмом и начинают помогать, разбившись на две группы. Те, что с собаками, идут впереди и поощряют своих четвероногих питомцев ласковыми окриками. “Какен, какен, ферфлюхте юден!” – говорит вместо них про себя Б., потому что австрийцы этого ни за что не скажут, понимает он. Те, что без собак, попросив для себя резиновые перчатки, присоединяются к воскреснику по очистке национального венского парка, они очень стараются. Б. возмущается за них этими ужасными людьми, “дие туркише юден”, шепчет он на ухо Баронессе, которые позволяют своим собакам гадить где попало. Вскоре появляются папарацци. Это насторожило компанию с Ближнего Востока, но они рассудили вскоре, что снимки появятся только в вечерних новостях или утренних газетах и они успеют улететь раньше, чем их опознают австрийские следователи.

  В одном месте, разворошив листву, они наткнулись на парочку, которая занималась любовью, надеясь под прошлогодними листьями укрыться от бинокля учительницы музыки и палки ее ученика. Они смущенно отряхиваются и присоединяются к воскреснику, даже не попросив резиновых перчаток.

  Наткнувшись на место в кустах, где трава кажется выжженной, Я. понимает, что именно отсюда наблюдала из засады учительница музыки за соитием турка с австрийской женщиной. Соития, в котором было так много энергии, необходимой для красоты текста, и так мало любви. Не перенеся давления в мочевом пузыре, оросила здесь пианистка живой струей землю парка.

  Я., встав в знакомую нам позу прорицателя (Я. Теодора Герцля Африканского), обращается к австрийцам с речью.

  – Помяните мое слово, – говорит он, – на этом месте будет возведен Храм, Храм Австрийской Словесности.

  С этими словами он оглянулся и, найдя несколько камней покрупнее, сложил из них небольшую пирамидку. “Я-я”, – согласились австрийцы, но Я., хоть и не был уверен, что его правильно поняли, не стал вдаваться в объяснения. Прорицания должны быть окутаны туманом, решил он.

  Парк был обшарен, а драгоценного культурного материала в сумке было совсем на дне. Гости, прибывшие с Ближнего Востока, обменялись рукопожатиями со своими новыми друзьями. Ни те, ни другие не снимали резиновых перчаток. С влюбленными они не обменивались рукопожатиями, а только подмигнули им заговорщицки и понимающе.

  Я. решил, что его суковатая палка не поместится в чемодане. Он переломил ее надвое об колено, одну половину швырнул в пруд, где уже плавали древесные коряги, другую положил в пакет, с которым бродил по Пратеру, рядом с романом госпожи Е.

  – Если ты не пописаешь в Пратере, – шепнул он Баронессе, – считай, что не была в Вене. Это все равно что побывать на Святой Земле и не макнуть руку в воды Иордана.

  Есть вещи, по поводу которых Баронесса никогда не спорит с Я. К таким вещам относится ВЫСОКОЕ СЛОВО. Баронесса удалилась в кусты.

  – Мы найдем это место по обилию белых ромашек, – льстит он ей, когда она возвращается.

  Собранного материала недостаточно. Компания решает задержаться в Вене еще на день. Тем более что на сей раз они въехали в страну по собственным паспортам, с частным визитом, преследующим исключительно культурные цели. Они могут посмотреть Вену. Они снимают комнаты в отеле. Когда они выныривают из метро на эскалаторе и вследствие этого готический собор святого Стефана наступает на них как статуя Командора, а затем оборачивается суровой скалой в озере с барочными берегами, Я. даже готовит госпоже Е. телеграмму: “Удивлялся отчего не пишете Вену тчк теперь догадываюсь тчк способна вытеснить внутренний мир”. Они бродят в толпе таких же праздных гуляк со всего мира, каковыми они и сами явились сейчас на Грабен-штрассе.

  – Они тут понятия не имеют, как мы на них обижены за их дешевую мораль. – Я. пытается завести Б., но Б. не реагирует, он с завистью вдыхает воздух беззаботности бывшей имперской столицы.

  – Провалиться бы им, – наконец говорит он с беззлобной завистью.

  – Не жалко?

  – Жалко, – признается Б.

  А., съевший порцию сосисок с пивом, заявил, что желает скопировать все это в Тель-Авивe, не исключая некошерных сосисок.

  – Если строить в Тель-Авиве Вену, непременно получится китч, – возразил Б.

  – Ну почему же? – не соглашается Я. – Если внести в барокко технологию и насмешку, то вполне может получиться нечто своеобразное, – говорит он. – Я представляю себе площадь в Тель-Авиве, где на фасаде роскошного барочного здания каждый вечер в 19:00 на балкончики выезжают привязанные к настоящим американским электрическим стульям настоящие музыканты и исполняют настоящие скрипичные сонаты Бетховена. А напротив барочное здание в виде картинной рамы, в которой лазерным лучом во всю стену – сменяются картины Вермеера. А посреди площади – бронзовая статуя Бен-Гуриона, произносящего страстную сионо-сионистскую речь, стоя в стременах вставшего на дыбы лошака или мула.

  Кнессету Инженерных Наклонностей мысль усадить всех музыкантов на электрические стулья кажется забавной.

  – В этом есть некий символ, – говорит Б. – В порыве умиления мы усаживаем свое прошлое на электрический стул.

  Когда они разглядывают чумную колонну, поставленную в память об эпидемии в Вене, Б. вспоминает о похожей колонне в Линце.