– Я знаю, – ответил Я.

  – Ты откроешь? – спросил Сосед.

  – Погоди, – мямлит Я. (“И зачем он стоит на самом солнце? Рядом есть тень”, – мелькает мысль).

  – Послушай, это бесперспективно, – говорит Я., – из этого ничего не выйдет. Вот видишь, я же здесь, а не там, где родился. Где леденеет клавиатура, пальцы примерзают к мышке, и по утрам из-под снега выгребают компьютеры. Как бы мы ни старались, кто-нибудь обидит, заденет тебя, кто-то из твоих детей непременно предъявит счета, по которым начнется тяжба.

  – Значит, не откроешь? – спросил Сосед.

  – Не открою... с любовью, – выдавил Я.

  Сосед спускался по ступеням, ведущим от дома к дороге. “Правы они или не правы, оскорблены ли или нет, но они избегают надевать на себя маску побитой собаки или что-то вроде нее”, – подумал Я., глядя в спину Хорошему Соседу.

  Генерал-пианист берется за дело с присущей ему методичностью. Часть дела – управление людьми, – ему хорошо знакома. Добрый Дедушка также знаком ему. Его он разглядывал не раз через все виды прицелов и приборов ночного видения. Имидж политика на первых порах Генерал-пианисту формировать помогают друзья по партии. Вскоре он понимает, что друзья скорее развлекают самих себя процессом его обучения, он же ничуть не продвигается. На помощь призвана тень Станиславского. Генералу-пианисту привычно отдавать приказания другим генералам на одно или два звания ниже. Теперь ему нужно научиться говорить с дураками. На суровое лицо, по которому, кажется, скользят тени ни на секунду не прекращающейся работы мыслей, он напяливает маску простоты и доходчивости. Тень Станиславского заходится криком.

  – Не верю, – старческим дискантом вопит она.

  Поверх маски простоты и доходчивости Генерал-пианист приклеил еще приветливую улыбку. Он еще ничего не сказал, а тень Станиславского уже бьется в истерике, потому что его кривая улыбка без всяких слов говорит:

  – Ночной горшок – здесь, Соседи – там. Что вам еще объяснить? Сыграть вам на пианино, кретины?

  Завывая сиреной, скорая увозит тень Станиславского в больницу “Ихилов”. Но членам Кнессета Зеленого Дивана Генерал явно импонирует. Его, похоже, не интересуют ни сигары, ни кресла, ни атрибуты власти, наслаждаться которыми он все равно не умеет.

  – Так и быть, – принимает коллективное решение Кнессет, хотя Б. выражает сомнения, – ничего не объясняй, действуй. Нам нужен мир, к компромиссам мы готовы.

  Музыка косы и камня, приходящих в соприкосновение, не ласкает слух. Рациональный, собранный Генерал-пианист, тщательно просчитывающий свои шаги, и поэтичный Добрый Дедушка, привычно витающий на волнах эмоций Соседей, которыми последние не обделены ни в малейшей мере, – странная пара проносится на экранах телевизоров, – то Генерал-пианист гонится за Дедушкой, то Дедушка преследует Генерал-пианиста.

  Привычный для Дедушки, Генерал-пианисту этот телесериал-боевик быстро надоедает. Он зовет Дедушку на разборку к Старшей Сестре. К тому времени он уже решительным росчерком пера остановил одну войну на Дальнем Севере, установив границу, которую теперь так и будут называть – Граница Генерал-пианиста. Но чуткий к грезам своих людей, Дедушка и не думает сдаваться. Боевик – тот же боевик, как море – то же море. Дедушка ни на что не соглашается и ничего не предлагает даже тогда, когда Старшая Сестра совсем выходит из себя. Но Старшая Сестра велика размером, и выйти из себя ей некуда.

  Шагая по комнате из угла в угол, пока Старшая Сестра пытается хоть что-то выжать из Дедушки, Генерал-пианист  в Кемпинге Царя Давида, у которого слава места, где заключаются удачные сделки, обращается с речью к настенным часам.

  – Если этот мерзавец подпишет хоть что-нибудь, я заставлю вас маршировать в ногу со мной по этой комнате, – грозит он часам.

  Часы остаются на своем месте. Добрый Дедушка видал и не такое. Он не разочарует свой народ. Его народ жаждет победы, победы в огне и крови. Об этом они поют на улицах, славя своего вождя, который в это время разъезжает по всему миру, разводя в недоумении руками, чего хотят от меня да и от нас всех эти странные евреи. Чего?

  Его народ не разводит руками. Вот этими самыми голыми руками, говорят Соседи, мы достанем ваши самолеты, этими голыми руками мы свернем дула вашим танкам, наши дети будут взрываться под их гусеницами, потому что мы любим свою землю, что зовется Иудеей. Столкновение фантазии со здравым смыслом выглядит, как всегда, печально.

  Как ни странно, спичку к бочке с порохом подносят Наши Соседи. Они граждане Еврейского Государства и, по их собственным уверениям, находясь между молотом и наковальней конфликта, больше всех заинтересованы в его разрешении. Зря гибнут люди, но это лишь первые капли крови в ручейке, который потечет теперь. Память о том, кто первый ударил в спину, хамсины с собой не уносят.

  Еще какое-то время Неисправимые Человеколюбцы по инерции призывают брататься и рушить стены. Ведь и немцы с англичанами братались в то незабываемое Рождество 1914 года до первого убитого снайпером во время братания. Надо же что-то делать, говорят Человеколюбцы, что же, опять убивать друг друга, опять кровь? Первый признак невменяемости – это когда от одних и тех же действий ожидают разных результатов, напоминают им психологическое уравнение Энштейна. Все равно, нужно пробовать еще и еще, настаивают Человеколюбцы. Я. выслушивает их внимательно, в их настойчивом самопожертвовании он усматривает даже что-то поэтическое. Но после этих упражнений в толерантности, жалуется он наедине Баронессе, – у него моча концентрированная и кал черный.

  Подъем одышливого Старого Ястреба на холм X, даже если этот холм X – знаменитейший в истории человечества, не может считаться в глазах Просвещенной Европы поводом к войне. Разве что Просвещенная Европа считает Соседей стадом быков, к которому пастух не должен подходить в красной майке.

   Кнессет Мирного Порыва не верит своим глазам, наблюдая за дипломатическими контрастами на ступенях Элизейского Дворца, где Император Острова Пингвинов – сама галльская галантность с Добрым Дедушкой и дуэльная шпага с Генерал-пианистом.

  – Почему? – спрашивает пораженный этим зрелищем В.

  Старая формула “их глотки забиты нефтью Соседей” Кнессету кажется недостаточной.

  – Старое, доброе антидрейфусарство? – спрашивает себя Б. – Нет, непохоже.

  – Они хотят повторить успех прошедшей войны. Коллаборационизм, по их мнению, себя оправдал, – формулировки А. не допускают разнотолков.

  Все помолчали.

  – Вот и первый петух пропел, – Я. восполняет художественную неполноту математических построений, – на сей раз – галльский.

  – Концепция превентивной войны со злом, – сказал Б., – на которой когда-то настаивал Черчилль, говоря о том, что своевременная полицейская операция в Европе могла бы предотвратить Вторую мировую войну, на Ближнем Востоке воплотилась в Войне Шести Дней и Ночей. Это абсолютный Антиколлаборационизм. С тех пор затаилась их неприязнь к нам.

  – Мы что же теперь – не любим Остров Пингвинов? – спрашивает Баронесса, и Кнессет заливается смехом по поводу неожиданного оборота.

  Шутка шуткой, говорит себе Я., а негативное чувство-то к Острову нешуточное, удивляется он. Чем-то знакомым веет на него от этого чувства. Дежавю. И он вспоминает – ну, конечно же, – это его первая “взрослая” книжка, прочитанная в детстве – “Пятнадцатилетний капитан”. Тогда в детстве его поразило то, что герой не столько ненавидит обманувшего путешественников беглого каторжника, сколько его обаятельного знакомого, заманившего их в тропический лес. Или это не пятнадцатилетний капитан, а сам юный Я. тогда проникся ненавистью к лощеному предателю? Если видеть в романе Жюля Верна пророчество, делится Я. своими мистическими изысканиями с Кнессетом, вспоминая продолжение романа (разве можно забыть что-нибудь в первой поразившей детское воображение книге?), то Остров Пингвинов погибнет от рук Еврейского Государства, а с Соседями сведет счеты Собака. Что за Собака и зачем Еврейскому Государству губить Остров Пингвинов, спрашивает Кнессет погрузившегося в воспоминания детства Я. Не знаю, искренне отвечает он.