– Не троньте нашего Б., – хохочет теперь уже весь Кнессет.

  – Какая чудная сцена, – улыбается Я. – Вся Европа будет ею наслаждаться.

  – А помните, в Швеции, – сказал Б., – один еврей, кажется даже наш согражданин, представил произведение искусства – бассейн с водой, подкрашенной под кровь, а в нем плавает лодочка с портретом Соседки, бомбистки-самоубийцы, убившей в кафе десяток человек. Произведение искусства называлось “Белоснежка”. Посол наш, когда это увидел, сам потемнел и освещение в зале выключил. Европа тогда обиделась за покушение на свободу самовыражения.

  – Солидарен с Европой. Посол не прав, – сказал Я. – ему бы попросить художника нагадить в этот бассейн – еврейское дерьмо на плаву придало бы произведению законченность. Мы обязаны освоить европейскую чувствительность, иначе нам трудно будет понять друг друга. Подумайте, как это здорово – приходит еврей, сам приходит, его и искать не нужно, и говорит: “Вот мы ныли, ныли о том, как нас притесняют в Европе, а получили чуть власти – и сами превратились в притеснителей”. А европейцы на него смотрят и ждут, может быть, он еще что-нибудь скажет. Он топчется, думает, и вид у него все более и более значительный. А европейцы уже в напряжении: “Ну же, ну же...” Как тут обмануть ожидания таких прекрасных и благожелательных к оратору людей! “Не просто в притеснителей – в НАЦИСТОВ”,– говорит этот самый оратор, и аудитория его выдыхает и говорит на американский манер: “Ва-ау!”!

  – Ну ладно, – произнесла Баронесса. – Автор этот, может быть, вовсе не еврей и хотел как лучше, и пишет он действительно трогательно. И мы тоже хороши – налетаем вечно на Остров Пингвинов почем зря. Он, между прочим, тоже на самом деле никакой опасности не представляет.

  – Так ведь и мы его не бомбим, – ответил Б. – Но поколачивать Галльского Петуха по почкам нужно, иначе он совсем распояшется.

  – Разве у петуха есть почки?– спросила Баронесса недоверчиво.

  – Ладно, адье, – ерничает Б., – видимо, не забывая о воображаемой стычке с потомком Дрейфуса, – подожмите на прощанье губки, пожмите плечиками.

  – Европейцам, возможно, представляется, – отказывается закрыть тему Я. и становится серьезным,– что Еврейское Государство – химера, которая неизбежно рухнет под натиском Соседей. (Вы же видите – у них “пунктик” на этом, говорят они.) А евреев мы хорошо знаем.

  – Да, они действительно хорошо знают Дрейфуса, – заметил Б.

  – Если героям Оза, – продолжил Я., – сорок лет назад Еврейское Государство еще представляется порой воткнутыми в песок пальмами, которые вырвет с корнями налетевший порыв ураганного ветра (ветерок с вами рядом, напоминает Европа, вы сами выбрали это продуваемое место), то теперь оно, это государство, вросло в землю многотонными бетонными дугами транспортных развязок, да и пальмы пустили корни. Вы ведь видели картины цунами – разрушенные отели с плавающей мебелью, а пальмы стоят.

  – Не чувствую я в себе связи с поколением Оза, – говорит Б., – потерянное поколение Еврейского Государства, уставшее, рыхлое, недооценивающее то ли свою стойкость, то ли нашу. Как причесанных болонок, выводят их на длинном поводке с мягким ошейником на прогулку по Шнапс-Элизе. Дети Вудстока. Что осталось от Вудстока? Шприцы, горы  презервативов. И символ философии Вудстока – Нобелевская премия мира Организации Объединенных Наций, не вмешавшейся и не предотвратившей геноцид в Руанде, – не упускает случая Б. атаковать нелюбимую им организацию.

  – С ее умением не отличать сионизм от расизма, – добавляет А.

  – Ну, эту резолюцию они потом отменили, – заметил Я.

  – И мы должны быть за это им благодарны как Дрейфус Франции, – не унимается Б.

  – Европейцам, должно быть, действительно трудно понять, что произошло здесь со знакомыми им еврейчиками, – продолжает Я. – Не помешались ли они, в самом деле? Когда я летел в Америку, я только под самый конец полета познакомился с людьми, которые сидели рядом. Это была пара из Швейцарии. Узнав, откуда я, женщина улыбнулась и сказала: “Я бы сбежала”. Я не нашелся с ответом в тот момент. Позже мне захотелось сказать им, что мы ведь “бегали” две тысячи лет, а результат? И мне было странно и смешно, что мы так поменялись ролями с ними, европейцами. Бывают ли в жизни такие крутые повороты, может быть, думают они о нас? Воюют, клянутся, что придется соскоблить их со стен их домов, чтобы выжить из них. Говорят, что для этого ведь и не нужны все, и части достаточно. А в наличии – больше, чем часть.

  Члены Кнессета замолчали.  Они, кажется, – в этой части. Кое-кто из них даже считает, что скалы стоят в море миллионы лет, если они скалы, а не песок. Глаза Б. чуть сузились, а на губах заиграла презрительная улыбка. В. без размышлений сомкнул плечо с товарищами. А. слегка побледнел и что-то оценивал. Оценив же, сказал, что из шести миллионов погибших можно было бы мобилизовать полумиллионную армию, а на отнятые у них средства – вооружить ее. И только Баронесса, ответственная за жизнь, смотрела на “мальчиков” с критическим любопытством. Когда члены Кнессета, увлекаясь застольем, несколько перебирают коньяка или водки, непьющая Баронесса служит им живым магнитофоном. При следующей встрече она с удовольствием пересказывает им содержание их горячих речей. Они отмахиваются и бесцеремонно объявляют ей, что женщина на пирушке – бревно в глазу.

  – Может быть, они все-таки поймут нас, – сказал Я., имея, в виду Европу. – Наша модель оплачена плодами нашего же двухтысячелетнего бродяжьего опыта, закалена в крематориях.

  – Они напоминают мне святых старушек, своих прапрабабушек, приносивших хворостинку в костер ведьмы, – добавил Б. – Баюкают себя сладкой сказкой про многокультурное общество. Уж мы сыты этой собственной сказкой по горло, столько веков ею питались.

  – Не судите о европейцах по тому, что они говорят вслух, – предлагает Я. – Слушайте молчание. Нам их ругать – только делать за них их собственную работу. Придет время – сами скажут о том, что действительно у них на уме, да и сейчас уже говорят иногда.

  Я. меняет заданный было Б. тон. Он смягчает его. Он сперва обращается к европейцам, но это кажется ему слишком безадресным, и он делает выбор, он обращается к давним партнерам – он обращается к римлянам, не к тем, древним, а к нынешним. Люди они, говорят, беззлобные, Бог  у них с такой красивой наружностью, их и фашизм не сумел довести до полного одичания. Пожалуйста, говорит он, мы устали от публичности, мы хотим впервые за две тысячи лет побыть одни, наедине с самими собою, мы хотим узнать о себе, кто же мы на самом деле такие. Может быть, мы и впрямь сами ни на что не способны. Приходите, если вам любопытно узнать, что у нас из этого получается. Только не осаждайте нашей Масады, не жгите нашего Храма.

  – А как же с Америкой? – снова задал А. свой злодейский вопрос.

  Члены Кнессета снова помрачнели – они не желают Америке зла. Они отсылают А. к теме заседания, там четко указано: “ЕВРОПА” и речь ни о какой Америке там не идет, говорят они.

  Когда упомянуты были “Белоснежка” и Швеция, мгновенно вспомнился Я. день гибели Анны Линд. Мало кто умудрялся раздражать Я. так, как это удавалось ей. Он помнит телекадры ее выхода из правительственной машины. Сначала по всем правилам показывались ноги, затем, не спеша, грациозно выходила из нее вся Анна Линд, и вот она уже улыбается телекамерам. За все, что она говорила о Еврейском Государстве, ей, безусловно, полагался, по мнению Я., трехдневный стоматит, но никак не удар ножом в живот. Его почему-то сильно задела эта нелепая гибель.

  – Как может прийти в голову мысль ударить ножом женщину? – вопрос, который он задает Б. и задумывается о мысли и смерти.

  Острота мысли нужна для осознания красоты жизни, думает он. Она должна быть немедленно заглушена, когда мы наталкиваемся на смерть или на нечто непереносимое и невозможное, как деление на ноль. Заглушение разума становится тогда немедленной целью. Острота мысли как пес. Ее выпускают резвиться на замкнутом, безопасном пространстве, за пределами которого табу, невозможное, неприемлемая для острой мысли бездна. Благословен загончик жизни, на котором она может беззаботно резвиться.