А как это связано со сном, который его угораздило рассказать ей, не подумав, сразу после пробуждения? Уж очень он был озадачен этим сном. Во сне она пришла к нему и заявила: это произошло с ней всего один раз, но она беременна. “Ну, если один раз...” – ответил он во сне и, проснувшись, был так потрясен тем, что хотя бы и во сне мог так ответить. И почему она так радостно смеялась тогда? (“Зар-э-жу”, – говорил он ей в шутку, и маленькая девочка с деланным испугом прижималась к нему, заглядывая ему в лицо широко раскрытыми честными глазами. Значит, все же отчасти верила, какой-то маленький зверек самосохранения внутри нее велел ей опасаться.) “Ничего не изменилось. Что за неприличный смех?” – спросил он ее, хмурясь. Любовь делает человека беззащитным, думает он. Еще одно какое-нибудь испытание, и он будет совершенно безоружен перед ней.

  Никогда, никогда не скажет она ему прямых, не оставляющих никаких сомнений (или наоборот, рождающих их) слов о своей любви. Таков ее кодекс чести. Он должен довольствоваться невнятным утренним бормотанием, когда спросонья она требует, чтобы он еще пару минуток не покидал постели, и потягивается, ревниво следя, чтобы не размыкались его объятия, или ее искренним недоумением, когда становится известным, что одной из ее подружек удобнее спать в отдельных кроватях с мужем. Ведь сама она согласна с наличием двух подушек, но никогда не примет двух одеял. Я. с удовольствием домыслил полушутливые, но и полусерьезные подозрение и ужас в ее глазах, если бы он предложил такое разграничение, мотивируя его спальным удобством и ликвидацией щелей, в которые зимой может проникнуть холодный воздух. Или вот в прошлую пятницу в мужском магазине он примеривал новые джинсы. Вместе с ним она глядела в зеркало на наружной двери кабинки для переодеваний, сузила глаза (это, видимо, помогает ей сосредотачиваться) и сказала уверенно и коротко: «Люблю тебя в джинсах». И он тоже сузил глаза и сделал вид, будто сфокусировался на джинсах и даже проверил, расправлена ли, не образует ли складок белая ткань боковых карманов (она только чуть-чуть посинеет после стирки).

  Она, наконец, перестала смеяться над его страхом перед собственным сном и теперь смотрит на него сочувственно. Пора на работу. Но еще одну мысль он прокручивает, пока она скрывается в ванной: когда он умрет, как скажется на ней эта новая для нее пропорция, в которой – неизбежный довесок свободы, но и обрубок зрелой надежной любви, будто кто-то отвинтил подлокотники у привычного кресла? 

  Надо отметить в скобках (скобки), что напрасно наливал Б. вина Баронессе. Попытки Я. привить ей некоторые привычки “сложных девушек”, то есть пить, курить и ругаться еще в давние годы потерпели фиаско. От табачного дыма пума кашляет, от коньяка морщится, а ругательства в ее устах звучат как любовное стихотворение, выученное послушной девочкой и декламируемое ею со стула.

  Со вступительным словом к Кнессету Зеленого Дивана обращается Я.

  –  Жители Еврейского Государства, происходящие из разных уголков Российской Империи,– начинает он, – безусловно, продолжают традицию, но мне, тем не менее, хотелось бы отметить новые тенденции, наметившиеся в их отношениях с Зеленым Змием. Мне кажется, что у них появилось желание почувствовать себя кем-то, чьему настоящему героизму они втайне немного завидовали и свидетелей коему не имеется в Еврейском Государстве. Поэтому – так велик соблазн присвоить себе лавры подлинных героев. Вторая особенность состоит в том, что старой традиции придан новый блеск: теперь, выпив, жители Еврейского Государства непременно садятся за руль, чего они никогда не делали в Российской Империи, даже если у них был автомобиль. Впрочем, желающие могут видеть в этом пример торжества сионистской идеи, ее раскрепощающего влияния на еврейские души. Это оттеняется даже наметившимся массовым отходом от водки к виски. Живой по своей сути процесс не может стоять на месте, у него есть своя мода, динамика, свои пристрастия, у новых его летописцев – своя риторика, свой апломб.

  –  Что-то происходит и с евреями Российской Империи! – заметил Б. – Того, кто станет регулярно смотреть телевизионные передачи оттуда, поразит факт повального пьянства среди еврейских граждан страны. На телевидении еврейском я легко отличу общественного деятеля, чьи корни в Европе, от выходца из стран Востока по характерному признаку: если при звуках восточной музыки он начнет покачиваться в такт или, того хуже, – прихлопывать в ладоши, то есть доступными ему средствами имитировать музыкальный оргазм – этот точно из  Европы. A в программах российских, обратите внимание, кто рассказывает с экрана о том, как здорово выпить с друзьями, как лихо они это делают? Вот только на телевидение они сейчас пришли совершенно трезвыми из уважения к телезрителю. Сплошь евреи!.. Если будете в гостях в Российской Империи и вас разберет любопытство узнать, еврей ли перед вами или есть ли у него еврейские корни, затейте разговор о водочке, холодненькой такой, из запотевшего стаканчика. И если глаза его загорятся, мечтательно затуманятся, если им овладеет воодушевление, знайте: перед вами еврей, полный или частичный. Напротив, если он смолчит или если в глазах его появится глухая тоска – перед вами гражданин Российской Империи, ничего общего с евреями не имеющий.

  – Не всегда он будет непременно молчать, – не соглашается В., – иногда он скажет, скажет так, что содрогнутся души. В. загрустил.

  Члены Кнессета, конечно, поняли сразу причину его грусти и тоже загрустили об ужасной кончине Венички Ерофеева, описанной им самим.

  Они наполнили бокалы.

  И умеренно выпили.

  Дамская сумочка, которую Я. купил будущей Баронессе ко дню рождения в первые годы их совместной жизни, была очень хороша. Она была благородно-коричневой, в ней не было ничего лишнего, и в то же время была она так восхитительно сложна карманами на кнопках, отделениями на молниях, строгой платиной рисунка на черной материи подкладки. В сумку уложены помада, тушь для ресниц, пудреница с зеркальцем. Это все, что было известно Я. о содержимом сумки, поскольку именно эти предметы иногда извлекались из нее, чтобы привести внешний облик жены к установленному ею для себя уровню женской собранности. Вообще же Я. знает, что внутренность сумочки – это святая святых, символ женской суверенности Баронессы. Он знает также, что его никогда не попросят достать что-нибудь оттуда. Не будет большей глупости с его стороны туда не то что лапу сунуть, но даже заглянуть. Однажды он все-таки подглядел, что там нашлось место для стихотворения. Не то ли это стихотворение, которое он посвятил приготовленному ею плову? Он пообещал тогда, что столько же рифмы набьет в стихи, сколько в плове будет мяса. И вкус стихов тоже будет соответствовать. Как там было?

  На замечание, что “спать и спать” – это не рифма, а жульничество, он возразил, что мясо с мясом – это не жульничество, а плов с большим количеством мяса, а спать можно по-разному, и он ее в отместку все равно критиковать не станет. Оценив его благородство, она пообещала, что раз плов он съел, то и стихотворение его она выучит наизусть.