– В любви есть элемент зависимости, – заметил А. мрачновато.

  – Любовь не обязательно бывает взаимной и вечной, – добавляет Б., следя, чтобы на его лице не отражались никакие эмоции.

  – Что делать, – резюмирует Я. и замолкает так, чтобы ясно было, что он не просто умолк, а умолк со значением, предполагающим, что каждый из присутствующих возьмет тайм-аут на размышление.

  Он продолжил после паузы.

  – Американская модель оказалась идеальной питательной средой для евреев. По сути своей Еврейское Государство – это американская модель в национальном варианте. И в этом плане оно, кто знает, вполне возможно, является следующим этапом в развитии цивилизации, связывающим американскую идею свободы со старым подтягивающим корсетом национальной идеи, отмытой от нацизма. Что же касается взаимности, то это, как и в любой любви, качели, подвешенные на оси времени, – опустятся, поднимутся. Да и не так много у Старшей Сестры знакомых, в такой же степени помешанных на свободе.

  – Я предлагаю вместо всех использующихся индексов состояния государства ввести в употребление один, универсальный – индекс эмиграционного баланса с Америкой, – сказал А.

  – Здорово! – воскликнула Баронесса, отметив, что А. давно пора поощрить.

  – А вот, кстати, Япония, – заметил ободренный А.– Ведь и она мононациональна и тоже устроена неплохо.

  – Там это все-таки замешено, кажется, не столько на свободе, сколько на чисто японском понятии долга. Где евреи и где долг? К тому же евреи два тысячелетия находились на западной кухне, – сказал Б., – то в качестве дрожжей, то в качестве отходов, то в качестве топлива.

  – А мы в детстве мечтали бросить дрожжи в сортир, посмотреть, что из этого получится, – сказал Я. с оттенком мечтательности, который порождают воспоминания детства.

  Б. посмотрел внимательно на Я., который, кажется, все еще был погружен в ностальгию по детству, в которую он так неожиданно окунулся, и заметил ему не без злорадства, что насчет дрожжей в сортире он сейчас сказал двусмысленность весьма недипломатичного свойства.

  Я. вернулся из детства и, ощутив весь груз ответственности за каждое произнесенное им слово, заносимое в протокол заседания Кнессета, стал оправдываться.

  – Во-первых, дрожжи сами по себе ненамного съедобнее и ненамного лучше пахнут, во-вторых, мы ведь сейчас не на Западе, а на Востоке, – сказал он.

  – Час от часу не легче, – сказал Б.

  Баронесса посмотрела на Я. с иронией, и он сначала засуетился, желая оправдаться, но потом промолчал, вид у него был озадаченный. Баронесса заносила его слова в протокол. Как ты говоришь, политкорректность – это гладить по головам и мыть руки? – словно спрашивала она его всем своим видом.

  Члены Кнессета молчали, прислушиваясь к далекому звуку сирены, – знаку наступающей субботы для ортодоксов, для членов Кнессета – метроному, отсчитавшему еще неделю их жизни.

  Услышав сирену, В. вдруг задумался, посмотрел на большие цифровые часы, показывавшие 19:17, потом спросил Я., нет ли у них под рукой английского словаря. Словарь оказался, В. заглянул на страницу с алфавитом, произвел какие-то расчеты и сказал:

  – Так и есть – туз плюс две шестерки – 23, одна сирена – 1, время – 19:17. Итого: 23, 1, 19, 17 – WASP. – Округлое лицо В. приняло выражение начинающего шулера.

  Существует стойкое предубеждение, что шулеры должны быть узколицы, подумал Я.

  – Что за мистика? – поинтересовалась Баронесса.

  И остальные смотрели на него вопросительно, насмешка на их лицах будто приоткрыла слегка дверь квартиры: что за глупый скандал на лестничной площадке этажом ниже?

  – Тут небольшая история, и, если хотите, я вам ее расскажу, – сказал В.

  – Конечно, расскажи, – попросил Кнессет.

  – Речь пойдет о моей русской бабушке, я вам о ней уже немного рассказывал. Отец ее, мой прадед был из тех, кто, как теперь говорят, сделал себя сам, и за заслуги должен был получить дворянское звание, как это было с отцом Ильича, но тут начались революции, и он уже видел в этом не доставшемся ему дворянстве ну как бы...

  – Перст провидения? – спросил Б.

  – Что-то вроде этого, – согласился В. – Революции он сочувствовал, хоть и был против жестокости. На следующий день после того, как красные взяли город и он решил, что уже безопасно, вышел он на прогулку и, проходя мимо собора, заглянул туда и ужаснулся – там лежали мертвые. Он разглядел погоны. Он тогда вроде как убедил себя, что это погибшие в боях еще не убраны, хотя зачем было убитых офицеров отделять от солдат и свозить в собор? А бабушке моей сказал: “Русская элита гибнет, держись теперь поближе к евреям”. Когда я стал старше, и бабушки уже не было в живых, я задумался: он ей про евреев всерьез сказал или это была мрачная ирония. Спросил у матери, а она ответила мне, что впервые слышит об этом от меня. Значит, если она матери вовсе не стала рассказывать, то это была, скорее всего, ирония. Бабушка же этот якобы наказ отца выполнила буквально.

  Ну вот, была у них семейная легенда-быль о вероотступнике в их семье, который формулу Великого Инквизитора, как ее потом Достоевский формулировал, “тайна, чудо, авторитет”, не принял. Он искал Бога без посредников – в труде, в свободе. Семья на эти его поиски смотрела косо, мода на то, чтобы доставать своего Бога как расческу из бокового кармана, тогда еще не привилась, и он со своей верой отдалился от семьи, уехал куда-то, да так и пропал. В революции видел прадед мой сначала эту троицу, Бог, Труд и Свобода, бабушке моей об этом говорил. Ну, потом разобрались, конечно, но не о том речь.

  Так вот – бабушка. Я помню ее уже совсем старушкой. Днем она сидела в кресле-кровати, на ночь кресло для нее раскладывали, потому что квартира была маленькой и тесной. Говорят, в глубокой старости люди возвращаются к языку, на котором говорили в детстве. Я слышал, здесь в домах престарелых вдруг заговорит старушка на идише, польском или русском, и ее дети, тем более внуки, не понимают ее. А моя бабушка вернулась к пасьянсам, раскладывала карты. И вот однажды лил с утра проливной дождь, гроза. Я от скуки играл с нашей пятнистой кошкой. Знаете, бывают такие – все будто в желтых и черных заплатах на белом фоне. Как раз в тот момент, когда я пытался достать ее кочергой из-под дивана, сверкнула молния. Я повернулся к окну и увидел, что бабушка как будто испугалась, откинулась на спинку кресла-кровати, карты выпали у нее из рук, часть упала на пол прямо передо мной, и только три были открыты – туз и две шестерки. Я бросился к родителям и по пути увидел стенные часы. Они, естественно, были не цифровые, как эти, – показал В. рукой на часы, – но положение стрелок я точно запомнил – было 19:17.

  – Ну и ну, – хотел было Б. продолжать иронизировать, – значит, кочергой из-под дивана ты извлек Бога, Труд и Свободу?

  В. так смущенно улыбнулся, что Б. не стал продолжать.

  – Бог, труд и свобода? – переспросил Я. в задумчивости.

  – А знаете, у меня есть идея, как разделаться с Ближневосточным кризисом, – неожиданно заявил В., казалось вне всякой связи с предыдущим.

  К этому заявлению все отнеслись с серьезностью. Хотя разрешение Ближневосточного конфликта с помощью мистики (присутствующие решили, что тут, видимо, будет какая-то связь) представляется Кнессету Зеленого Дивана не более чем забавным, но ведь все остальное уже испробовано и не дало никаких результатов. Впрочем, как оказалось вскоре, план В. с мистикой вовсе не связан.

  Пока В. сосредотачивался и пил чай перед тем, как произнести речь, которой, вполне возможно, предстоит стать исторической, Б. заполнил паузу своими рассуждениями.