И вот теперь ему приходится решать вопрос о верности в третьей его ипостаси. Вопрос об эмиграции. “Ехать или не ехать”, – формулируют этот вопрос еврейские анекдоты. “Уедут или не уедут?” – поглядывают на них их нееврейские друзья. Давным-давно, в день, когда передавались важные новости, взрослые, оторвавшись от радио, обнаружили, что годовалый Я. исчез. Его вскоре нашли под кроватью, он играл ручкой хранившегося там чемодана. Следует ли видеть в этом происшествии перст провидения?

  Когда он вышел в отставку из детства с его вспышками искренней детской ксенофобии, жизнь стала мягче. Только изредка встречались на его пути следопыты жидомасонских заговоров. К счастью, они делили этот интерес с интересом к летающим тарелкам. Интерес к летающим тарелкам, наверное, подогревают евреи, чтобы отвлечь народ от поисков жидомасонского заговора, поделился он своей догадкой с будущей Баронессой. Но это неверная тактика, считает он, – у кого имеется склонность к поиску летающих тарелок, тот рано или поздно наткнется на жидомасонский заговор.

  Они как можно раньше уходят с работы, чтобы следить по телевизору за бурными поворотами начавшихся Перемен, которым они горячо сочувствуют. Они торопятся, чтобы успеть прочесть хлынувший поток литературы, ранее недоступной. Пик единения с Обновляющейся страной приходится на известие о смерти Сахарова. Я. не в состоянии справиться с комом, стоящим в горле.

  Впервые в руки Я. попадает Библия. Он читает ее непредвзято, сбросив на ноль все, что знал о боге, с надеждой, а вдруг и он найдет там ответ на основной вопрос жизни – зачем все? Это продолжается до книги Иова. После нее он продолжает читать тексты, отпечатанные на тонкой папиросной бумаге, следя уже только за поворотами истории человеческих исканий. Он не первый и не последний, кто не проходит экзамен Иова на поступление в светлый мир веры, где всем, как известно, должно быть тепло. Вера – не нефть, она никогда не закончится.

  Тем временем выплывают счета по долгам еврейских комиссаров. Я. никогда не стрелял в белых офицеров. Правда, один из двух дедов Я. получил, согласно семейной легенде, в подарок сапоги от самого Буденного и сочувствовал Троцкому. Другой был интендантом у белых (правда ли это?), а потом занимался контрабандой на советско-польской границе. Этому можно верить, Я. помнит, как отец брил деда опасной бритвой, красные полоски порезов, прямые сверху, размытые снизу, появлялись на его лице. Отец тихо, но отчетливо матерился сквозь зубы, а дед продолжал сидеть, словно каменный в своем молчании, – качество, необходимое контрабандисту, он ни разу не попался. После его внезапной смерти  от инфаркта по городку разнесся слух, будто он так и не рассказал никому, где закопал золотые царские червонцы.

   Хотя Я. и его жена родились и выросли в вегетарианскую пору большевизма, когда он уже потерял вкус к свежей крови и перешел на пареные овощи унылых коммунистических молитв, во времена, когда евреи уже давно вычищены из всех пор власти, счета за большевизм иногда прямо, иногда косвенно, кажется им, приходят все же на их адрес. Когда часть этих счетов начинает приходить с той стороны, которую они считали своим прочным тылом, от жрецов литературной традиции, у Я. появляется чувство, что лодка под ним вот-вот перевернется. Он снимает с полки энциклопедию, отыскивает в ней буквы еврейского алфавита и с неожиданно проснувшимся интересом начинает заучивать их. Каждый раз, когда предъявляется очередной иск, жена стискивает его руку, и наконец она произносит: “Едем”.

  – Не наводи тень на плетень. Она небось сказала и испугалась, – иронизирует сосед, которому Я. рассказал о решении Баронессы. – Будет тебе прятаться за женской спиной.

  Я. так не считает. Да, это он затем педантично и настойчиво, пункт за пунктом готовит отъезд. Но цепочку его рассуждений и доводов можно повернуть и так и этак. Мгновенное интуитивное взвешивание, произведенное его женой, он ценит выше своей аналитики. 

  После принятого решения вовсе не становится легче, их охватывает безотчетная грусть. В гостинице, где они проводят выходные с товарищами по работе, бесконечно крутят “...прощай, Америка, прощай...”. Они прощаются не с Америкой, но в горле – горький ком. Почему?

  За ними так никто и не пришел среди ночи, не вытащил из постели, не бросил на них косых взглядов. И окружение их оставалось тем же, то есть состояло из людей, которых можно было определить в диапазоне от просто нормативно хороших до отдельных превосходных, а были и совсем милые, как, например, сокурсник Я., который, учась на втором курсе, купил себе на месячную стипендию очень хорошую фотовспышку, надеясь по окончании института на зарплату купить фотоаппарат, или та мечтательная из его юности девушка, которая, как нечаянно выяснилось потом, так в жизни никому, никогда и ничего не дала. (Грубоватая двусмысленность этой фразы притормозила ход мысли Я., но поскольку это была только мысль, а не высказанная фраза, то Я. не стал трудиться, чтобы ее переделать, а оставил как есть.) Ну, положим, несколько смущали его четыре очень дружные женщины в отделе, потому что если четыре женщины дружны между собой, то сплоченная слабость ощущается как угроза. Например, они могут все вместе решить, что вы недостаточно часто ходите к парикмахеру, и прилепится к вам дурная слава человека, который редко бывает в парикмахерской. Из-за таких вещей можно, конечно, поменять работу, но ведь не страну! Да и по счастью женщины обычно дружат только парами, а две дружные женщины – это еще не сила. И все же Я. с женой уже знали, что теперь непременно уедут, и ком все же стоял у них в горле, и стоял, наверное, оттого, что они должны теперь сами встать среди ночи, покинуть постель и уйти. Такова логика жизни, считают они. И хоть вскоре замаячил перед ними соблазн жизни новой, простыни были еще теплы, а к энтузиазму предстоящего примешивалось сомнение, не выставлены ли они детьми, беспомощными дикарями на аукционе идей. Жаль было и тысячи нитей, которые они теперь должны оборвать навсегда.

  Год, ушедший на получение вызовов, оформление документов, распродажу имущества, наполнен изучением языка и истории. Они с удивлением обнаруживают, насколько неверны были их представления: Еврейское Государство – не результат чьей-то жалостливой подачки, а история упорства, граничащего с фанатизмом и безумием. Библия обращает их и к давней истории. Шаг за шагом Я. начинает казаться (а может быть, так и есть), что он получает сейчас то, чего ему всегда не хватало, – он, считавший свою историю от деда, ощущает, как длинные нити корней уходят вглубь на три с половиной тысячи лет.

  Грозные большевистские комиссары уже давно превратились в их глазах в пигмеев, смешавших величие со страхом и подлостью, отравивших свое и чужое.

  Я. больше не бросает бюллетеней в избирательные урны. Отклонять эту траекторию он больше не вправе.

  Остается последний пункт сборов –  объясниться с умирающим Веничкой Ерофеевым, по слухам, пославшим в журнал статью о крысах, покидающих тонущий корабль.

– Понимаешь, Веничка, у нас, кажется, действительно есть свой корабль. Правда. Без выебонов...

  “...приседать приседай, – сказал ты, – но зачем в ильича из нагана стрелять?” Как сородич Фанни, открою тебе секрет, Веничка. Так и быть. Тебе – открою. Она как раз присела, когда стреляла. Присела, потому что приспичило, а приспичило потому, что нервничала. Потому и не попала. То есть не совсем не попала, конечно. Она и не совсем присела, как выяснилось. Отсюда и брызги во все стороны.

  – Отчего же не присела, отчего же брызги? – замотал головой Веничка от такого избытка деталей. – Объясни, в них, в деталях, – упоение жизнью что ли, ну да, упоение этой сучьей веревкой с петлей на конце.

  – Открою, открою тебе – не каждый в Российской Империи способен парить в эмпиреях небесных, когда поднимается юбка в оборочках и оголяется и округляется на глазах чуть смуглая такая еврейская попка. Вот памятники великим русским писателям, загаженные голубями, так те, может, и продолжали бы смотреть равнодушно в пространство, в задумчивости скрестив руки на груди. А рабочий завода Михельсона, нет – не такой он мудила, чтобы в такой ситуации столбом стоять. Ведь и великий русский поэт Некрасов, по слухам, считал, что бабью сексапильность можно измерить количеством мужиков, желающих ущипнуть ее за задницу.