– У тебя “пунктик” по отношению к Острову Пингвинов, – возразил Я. – Мы тоже там бывали, и никто нам пальцев в вино не опускал, правда, вино мы покупали в супермаркете и открывали и разливали его сами. Но эту историю об официанте и его пальце в вине я уже слышал несколько раз в разных интерпретациях, и она напоминает мне истории об отравлении колодцев евреями и употреблении ими крови христианских младенцев. Мне трудно поверить в то, что житель Острова Пингвинов способен сунуть палец в вино не потому, что он не уважает иностранца, а потому, что он уважает свое вино. Точно так же правоверный еврей ни за какие блага не подмешает в мацу такой некошерный продукт, как кровь христианского младенца.

  – Ты веришь в то, что жители Острова Пингвинов суют пальцы в вино иностранцев? – спросила Котеночек, обращаясь к В.

  – Не знаю, – ответил В.

  – В этой легенде жители Острова Пингвинов обвиняются в дурном вкусе, это хуже обвинения еврея в нарушении кошерности, это с их точки зрения casus belle, – заявила Баронесса.

  – А ля гер ком а ля гер, – отозвался Б., заражаясь любимым им галльским воинственным шармом. – Если этого мало, – разжигает Б. огонь конфликта, – то я еще напомню, что благородные Пингвины однажды расстреляли женщину, я имею в виду Мату Хари, – Б. складывает губы бантиком, обозначая крайнюю степень эстетического неприятия. Видимо, и этого кажется ему мало, и он производит губами выражающий презрение звук, напоминающий тот, с которым автобус открывает на остановке пневматическую дверь.

  – Тебе определенно не терпится с этой а ля гер, – заметила Баронесса.

  – Должен отметить, – официально заявил Я., – что в Париже все были с нами безупречно вежливы и очень старались нам помочь, о чем бы мы их ни спрашивали, будь то Элизейские поля или Элизейский Дворец. А особенно потрясла меня продавщица в магазине сладостей. Голос ее был слаще крема и воздушнее эклера, а еще запомнился один мужчина. Он переходил, наверное, пешком из департамента в департамент или после визита к графине шел повидать виконтессу. Одет он был необыкновенно изысканно, руки его при ходьбе почти не двигались, а туловище было наклонено назад, и я пожалел, что нет у меня при себе астролябии, чтобы угол этот измерить и занести с благоговением в путевые заметки. А политкорректный домашний колониализм, как ты говоришь,– обратился он к Б., – это естественная альтернатива твоей голой сегрегации.

  – Не изображайте меня таким чудовищем, – обижается Б., – я тоже ничего лично не имею против жителей страны победившего коллаборационизма, более того, я даже бросаю им спасательный круг – валите все на ваших евреев. Пока не поздно. Это они смущают вас, углубляют ваши домашние колониальные владения, эти кратеры, из которых рано или поздно хлынет лава.

  – То есть, – смеется Я., – ты предлагаешь им старый, испытанный метод: “Бей жидов, спасай Остров Пингвинов”.

  Кнессет с интересом ожидает от Б. ответа, но ответа не следует, и выглядит Б. смущенным.

  – Господи, неисповедимы пути твои, – вздыхает Кнессет, сидя на зеленом диване.

  – Сегрегация семейная – единственный вид сегрегации, освященный традицией и законом, – перешел Б. к следующему пункту. – Хотя, случалось, копали и под это. О первых катастрофических разрушениях, произведенных сексуальной революцией, нам возвестил Олдингтон в “Смерти героя”. Ильич же все эти г'еволяционные глупости Александре Коллонтай пг'опагандг'вать категог'ически запг'етил. Мое право сидеть на зеленом диване в любое время, когда мне вздумается, или спать на кровати с картиной над изголовьем вряд ли будет поддержано, – предположил Б.

  – Вряд ли, – согласился Я.

  – А почему, если вдуматься? – воодушевляется Б. – Чем я хуже некоторых?

  – Не хуже, не хуже, – успокаивает его Баронесса. – Но ты ведь не против семейной сегрегации?

  – Не против, – сникает Б.

  Я. упоминание о его зеленом диване и картине над изголовьем двуспальной кровати, которую он делит с известной титулованной особой, несомненно, наполняет неким очень приятным чувством.

  – А ведь, правда, – говорит он, доводя концентрацию скромности в голосе до уровня, на котором эта скромность становится хорошо заметной, – мы гостей принимаем в салоне, и они не обижаются на то, что мы не приглашаем их спать в своей постели. Жаботинский ввел понятие “асемитизма” (то есть пассивного неприятия в отличие от активного антисемитизма). Оз в качестве примера приводит Льва Толстого, евреев защищавшего, но к себе их не приближавшего. С позиции, которую я занимаю на своем зеленом диване, это вовсе не представляется мне обидным. И Гоголя я обожаю, и на всех его жалких жидочков взираю без всякого личного чувства. И достигается это не многовековой борьбой за равенство, а кратковременным актом самосегрегации.

  – О сегрегации по половому признаку можно говорить бесконечно, – объявляет Я., – но самым вопиющим примером этого подвида сегрегации являются общественные туалеты. Сегрегация в них мало того, что носит тотальный характер, но еще и усугубляется явной дискриминацией. В Пассаже, что напротив Гостиного Двора в городе Петроильичевске, я встал однажды по ошибке вместо очереди за зеленными туфлями для жены в хвост длинной очереди в женский туалет. В Еврейском Государстве с его развитым правовым сознанием такое нарушение законов половой сегрегации мне сразу поставили бы на вид. Женщины Российской Империи, терпимейшие существа на свете, не сказали ни слова и только улыбнулись, когда я, отстояв почти всю очередь, разглядел наконец рисунок на двери и поспешно удалился. Этот Кнессет, – продолжил Я., – будет напрасно протирать зеленый диван, если не снимет накопившееся в обществе напряжение либо отменой сегрегации в общественных туалетах, либо изобретением писсуара для женщин.

  Идея женского писсуара так захватила технократов Кнессета Инженерного Подбора, что очевидная простота альтернативы (единого и неделимого туалета без стен и препон) осталась вовсе не замеченной, хотя содержала все три элемента великой триады – либерте, эгалите, фратерните. Идеям не было конца, особенно активен был А. Однако и Баронесса, и примкнувшая к Кнессету Зеленого Дивана Котеночек, будто сговорившись, отвергали все проекты. Кнессет, не найдя собственного технического решения, объявил всемирный конкурс, в награду пообещав установить в Уганде памятник изобретателю.

  – В Уганде скоро места свободного не останется из-за наших памятников, – отметила Баронесса.

  – Я обнаружил в себе тягу к борьбе за права человека, – говорит Я. – Вот например, установлено, что люди склонны держать расстояние в один метр между собой и другим индивидуумом. Что это, как не проявление сегрегации? Странно, что до сих пор никому не пришло в голову начать бороться за свое право стоять в тридцати сантиметрах от собеседника (или собеседницы).

  Б. не только всем своим видом выражает согласие, но даже предлагает еще больше сократить расстояние и немедленно включиться в борьбу.

  – Что бы вы ни говорили, но сегрегация вызывает негативное к себе отношение, – сказала Баронесса. – Есть много других вполне нейтральных терминов, означающих то же самое. И не только политкорректных, но даже ласкающих слух. Например, право на частную жизнь, право наций на самоопределение, развод по обоюдному согласию и, конечно же, выдвинутая нашим Кнессетом теория о праве нации сделать себя красивой.

  – Остров Пингвинов никогда и никому не уступал в остроте ума, – заявил Б., – в этом я убедился еще в детстве, когда прочел взахлеб сначала всего Жюля Верна, потом всего Бальзака, а за ним и всего Мопассана.

  – Послушай, – обратился Б. к Я. с неожиданным воодушевлением, – а ведь где есть мудрецы, там должны быть и протоколы.