Но сегодня погода чудесна, команда Кнессета Зеленого Дивана паркует машины на кривом позвоночнике проспекта Пророков, недалеко от больницы “Бикур Холим”, где медицинской сестрою была сестра Баронессовой бабушки, покинувшая Российскую Империю еще в двадцатых годах. Была бы она жива – и ее пенсию профукали бы, наверное, попечители старой больницы. Вот стоят перед нею вовремя не ушедшие на вечный покой ее ветераны. Они не жгут автомобильных покрышек, но и ретирады не знают. В Иерусалиме никто никогда не отступит. Поэтому город никогда не устроится пышным ансамблем по примеру Парижа или Санкт-Петербурга, и дома в нем не встанут ни шеренгой, ни квадратным каре, ни дугою. Потому что каждый дом здесь – в ежедневной готовности ввязаться в драку с домом напротив.

  Компания движется к пешеходной зоне, где так тихо всегда по субботам и работает только пришлый “МакДональдс” и где нет сейчас цветов на местах терактов (почему цветы и кровь так любят друг друга? кровь просит цветов? цветы мечтают о крови?). Вот гостиница, которую взрывали наши горячие головы назло англичанам.

  – Не лучше ли было взорвать это вышку напротив, странную смесь восточной стройности минаретов с британской практичной спортивностью? – говорит Б.

  Они спускаются к парку, откуда смотрят на отстроенные турками стены Старого Города.

  – Что из того, что турки, разве не те же турки отстраивали города в Германии? – это тоже Б.

 Дальше ­– спуск к мельнице, прогулка по улочкам, где звучит английская речь. Еще вниз – вдоль Бассейна Султана, и теперь вверх – к Старому Городу. Снова вниз - к Стене, к той самой Стене. У кого-то сохранились дворцы, а здесь - только Стена, но ей обещано строить – вряд ли дворцы (ведь здесь нет королей и по-настоящему никогда и не было, а тех, которые заводились, – побивали камнями). А если не дворцы, то что?

  – Что построится, то и построится, – говорит все тот же решительный Б.

  Они приходят и в Храм Гроба Господня. Здесь веру, как физическое пространство, поделили греки, армяне, католики, эфиопы. Каждый из них расскажет вам на ухо как минимум о трех чудесах, безусловно свидетельствующих о том, что именно их версии особо покровительствует Предвечный. Здесь царствует дух. Это очень непохоже на собор Святого Петра в Риме, где скорее царствует красота и невозможно поверить, что представления о ней могут быть превращены в камень и свет теми же руками, что разделывают курицу на стеклянной доске, на которой нож не оставляет царапин. Члены Кнессета Зеленого Дивана глядят на все вокруг, понимая впрочем, что не глаза здесь главный инструмент постижения.

  Осмотреть боковой придел им вежливо, но решительно препятствует женщина - экскурсовод польской группы. Здесь частная молитва, объясняет она. С коммунизмом у них в Польше покончено, и теперь они имеют полное право группой, всем вместе, общаться с Богом. Верить вообще лучше группой. Одинокая вера так же тяжела, как безверие. Члены Кнессета Зеленого Дивана послушно останавливаются перед польским шлагбаумом, но в душе Б. словно вращаются тяжелые жернова, и словесная мука, результат их работы, представляет собой обращенную к полякам надменную речь, которая однако не покидает пределов телесной оболочки Б.

  – Представьте, что сегодня, такого-то мартобря такого-то 2000 + n-го года, где-нибудь на полуострове Таймыр зарождается некая новая народность Х. И вот через тысячу лет в каком-нибудь месяце фебрюле 3000 + n-го года эта народность решает, что поляки ничего не смыслят в католицизме. А вот их католицизм, католицизм народности Х, которому уже тысяча лет, – это и есть настоящий, правильный католицизм. И может быть, они будут правы? Полторы тысячи лет до прихода Иисуса сталкивались здесь убеждения людей о подходах к Богу. Эти убеждения терзали друг друга, пока не успокоились, не постарели, не обросли седыми бородами и лоснящимися лапсердаками. Этот стол накрыт нами. И нам выбирать, какие блюда с него вкушать, а какие отвергнуть, утверждает Б. Сам он с этого стола не берет ничего.

  “Типичная еврейская спесь, так много уже вам навредившая”, – скажет иностранный врач, если приложит стетоскоп к телу Б., чтобы прослушать хрипы его монолога.

  – Не судите, доктор, – добродушно говорит Я. И добавляет загадочные слова: - “Он всего лишь хочет сказать, что не вернутся ни Шейлок, ни Тина”.

  Я. смотрит на друга с иронией. Неисправимый боец! И почему он не поселился в Иерусалиме, а расположился у моря? А так ли уж он уверен, что не правы люди из British Politcorrect Corporation, зачем во все это ввязываться, не лучше ли уважительно и понимающе кивать всем, и особенно самым свирепым?

Б. заметил совсем миниатюрного муравья, поднимающегося по приземистой бутылке Drambuie к ее сладкому ликерному горлышку. Он, не думая, прижал его к коричневому стеклу бутылки. Муравей был так мал, что его останков Б. не разглядел на бутылке. Он вспомнил рассказ Т., который услышал в телепрограмме из Российской Империи. Упомянув о муравье, которому она помогла соломинкой перенести непосильный груз, она из этой точки проложила элегантную дорожку к божественному. Этот муравей, предположила она, после того случая потерял покой, бросил работать, слонялся ошеломленный по муравейнику, рассказывая всем муравьям, готовым оставить ненадолго свою ношу, о случившемся с ним чуде. Одни верили, другие поднимали его на смех, утверждая справедливо, что, сколько живут, столько и таскают тяжести на своих горбах. Мы в какой-то мере, возможно, муравьи в непонятных нам божественных предначертаниях, следовало из ее короткой притчи, рассказанной без напора.

  Ну вот, подумал о себе с тоской Б. Она помогла муравьишке, внесла в жизнь муравейника глубокую религиозную мысль, с которой, возможно, начнется Великая Муравьиная Эволюция или Великая Цивилизация Муравьев. А я бездумно прихлопнул невинное существо. Он вспомнил, как слушала его молчаливая пианистка-жена звуки морского прибоя.

  – Что вы делаете с муравьями в саду? – спросил он Я.

  Что-то особенное, склоняющее к воспоминаниям, было, видимо, в плотном воздухе вечернего сада, что вызвало в Я. воспоминание о том, как раскладывали они с Баронессой привезенные на грузовике с подъемным краном готовые квадраты травы из кибуца у моря и легонько утаптывали их на распушенной красной земле, привезенной до этого другим грузовиком и разровненной миниатюрным бульдозером с нарисованной на его боку треугольной кошачьей мордочкой.

  – Садовник велел нам весной и осенью смешивать удобрения для травы с десяти-процентным дизиктолом и развеивать по траве, – ответил Я., – в этом году я, кажется, забыл это сделать.

  Интересно, задумался Б., как же на самом деле сложилась судьба муравейника, в чью судьбу вмешалась воля Т. Может быть, муравейник разделен с тех пор на тех, кто уверовал в Т. и ждет, когда она придет к ним во второй раз и принесет несчетное количество хлебных крошек и дохлых мух, на тех, кто сомневается, на тех, кто спорит о том, как выглядит эта самая Т., верен ли ее канонический лик – гигантский муравей с проницательным взглядом больших темных глаз. Больше всего шансов узнать истину было у одного муравья, поднимавшегося на стеклянную коричневую гору на запах ликера Drambuie, потому что гора стояла на стеклянном столике перед телевизором, в котором действительно можно увидеть Т. Увы, на его пути встала моя воля, сокрушительная и бездумная, кается Б. Если этот муравейник был в лесу, то муравьям повезло, продолжает все же рассуждать он, тогда Т. вряд ли наткнется на них во второй раз, и муравьи сохранят свою веру в чистоте и неприкосновенности. Если же речь шла о муравейнике в ее саду, то вполне может прийти садовник и посыпать муравейник серо-зеленым порошком десятипроцентного дизиктола. Встречи с богами чреваты непредсказуемыми последствиями, думает Б., вот древние греки это хорошо понимали.