– И что, эта ваша мечта – только в теплом ветре? А в гневе она что, никогда не бывает? И кукиши никогда не показывает?

  – Кукиши не показывает, а в гневе бывает. Тогда глаза ее пылают жарче влюбленных сердец. Ты ведь знаешь, наверное, как прекрасна бывает женщина в гневе. Вот только в гневе она уходит от нас, скрывается... Ведь она не тигрица в неволе, чтобы демонстрировать нам  свою ярость.

  Стоп, Стоп. Стоп. Собираем билеты у всех пришедших в строгих костюмах и платьях с вырезами для бриллиантов, возвратим им деньги за спектакль, который мы намерены теперь сыграть только для самих себя. Мы убираем со сцены и часть декораций. Зрители ушли, а мы остались, осталась и она, а еще слышна, но теперь уже издали, музыка. Само собой, само собой – Брамс, третья симфония, теперь уже без фортепьяно. Музыканты остались.

  И кто же это в номере с декорациями? Да это вы. Ну да, вы. С кем? С ней, все с той же. Вот она, сидит на белом ложе с разбросанными подушками, одеялами в беспорядке, поджав под себя ногу... Вы себе, себе рассказываете, чтобы самому же и вспомнить потом, и сравнить. Эта черточка на лице ее год назад была и короче, и мельче. Так, может быть, и не лучше, но теперь она больше воспоминаний хранит. Воспоминания эти – озеро, над которым все время идут дожди. Не повторится ничто, даже складки этой легкой ткани на ней не лягут так же, не откроют-прикроют того же. И эта улыбка, с которой смотрят на вашу нерешительность сегодняшнюю (что это за огорошенность нашла на вас?), и она, эта улыбка, в точности так же освещена не будет зажженными для памяти вашей огнями. Вы сумели бы нарисовать ее губы именно в этой улыбке? А глаза вот в этой насмешке? И тонкие руки ее разве так же завтра выйдут из рукавов? И ведь вы еще ни одной складочки на этом легком убранстве ее не нарушили. Вы еще не решили, к какой оборке раньше притронуться. Отметили для себя, чем глаза ее, от туши отмытые теплой водой, отличаются от парадного их наряда? Ага, говорите вы, как теребимое ветром платье в неярких цветах от ее же черных и строгих костюмов. Так вы теперь прислушались к собственной жизни? Вы определенно становитесь нам интересны. А ей вы  об этом расскажете? Как? Какими словами?

  Но не пора ли взмахнуть дирижеру палочкой, чтобы взлетели смычки и надули щеки, как бульдоги, флейтисты? Чтобы все разом пришло в беспорядок – и складки на одежде, и подушки, и одеяла, и чтобы все летело к черту, и чтобы замереть в неверии, что вот! сейчас!..

  – А что это там стоит в углу, вроде несгораемого шкапчика?

  – Это, видимо, все-таки номер гостиничный, значит,  в нем – минибар, а за дверцей теснятся гномики-коньячки и малютки-водочки, и конфеты, наверное, есть.

 – Открывай, открывай быстрее. А это... любовь... потом, потом!

Собственно секс – это средняя оглушающая фаза более широкого явления, включающего пресекс и афтерсекс. Собственно секс подобен напрягающему нервы детективу в литературе или всеобщему взрыву в симфонии, когда все музыканты исполнены высочайшего подъема и воодушевления, словно они на митинге национал-социалистической партии. Щеки кларнетистов и тромбонистов раздуты, и, кажется, головы их вот-вот оторвутся от туловища и взлетят в воздух. Скрипачи, напротив, сосредоточенно трудятся на помосте и в скорости и усердии превосходят онанирующих зайчиков. Объекты внимания высокой культуры – обычно именно пресекс и афтерсекс, потому что в изображении собственно секса слишком легко сбиться на порнографию и ожидание обычно превосходит результат, что в свою очередь ведет к недовольству и душевной опустошенности. Описание же пресекса – само по себе ожидание и подъем, афтерсекса – глубочайшее погружение и сосредоточенность. Литературу пресекса охотно вбивают в головы школьников добросовестные учителя под всевозможными романтическими приправами. Если же вернуться к нашим кумирам, госпоже Е. и господину Е., то в произведениях их собственно секс ассоциируется у нас с вертикалью. Господин Е. в описании его, как и полагается мужчине, отличается скромностью и стыдливостью. Он устремляется в бледную высь, и в его мечтательном полусознании звучит музыка хлюпающих недр. Свой долгий предсексуальный путь к вершине он совершает в вагоне поезда, вкушая коктейли и предаваясь глубочайшим размышлениям. У госпожи Е. вертикаль снабжена стрелочкой, как размерная линия на механическом чертеже. И эта стрелочка смотрит вниз, в глубины разверзшейся бездны. Готовясь к сексу по госпоже Е., лучше всего начать с общения с животными, домашними или дикими. Но Австрия, видимо, лишь прицепной вагон Германии, и закравшийся в ее пресекс арийский дух тоже не на собственной тяге – не приведет он к окончательному решению, – не попадется розовый фламинго под суковатую палку, вырвется из рук, убежит недотопленная в ручье визгливая кошка.

  А что же наши герои? В. пассивен, Котеночек, как обычно, безумствует, Б. заражает мечтательностью, Я. раскрывает перед Баронессой свиток с перечнем милых подробностей, составивших на сегодняшний день ее образ в его сознании, сама Баронесса сдержанна, в словах особенно.

  Тема афтерсекса – сложнее. Так, после неудачного секса настоятельно рекомендуется чтение Достоевского. Господин Е. до афтерсекса так и не добрался, он и на станцию секса не попал. Госпожа Е. пианистку выводит на улицы Вены с кухонным ножом разыскивать своего возлюбленного.

  Эмоциональный вакуум, возникающий после любви, словно воронка омута, требует бурлящего наполнения. Лучшее, что можно ему (вакууму) скормить, – нечто материально прекрасное. Подарки женщинам никогда не были примитивным намеком на будущие встречи или предстоящее расставание, а только сменой одного волнующего действия другим, контрастным и острым. Ведь только в музыке, едва закончив одно волнующее безумное действо, можно плавно начинать следующее. Физическая природа человеческого тела сложнее музыки, она требует отдыха, передышки, смены впечатлений, которые должны быть заполнены надлежащей красоты содержанием. Хорошо бы в этой воображаемой нами точке времени появиться бриллиантовому колье, шелкам и виссонам...

  – Хотя бы мороженому, – слышим голос. – На плоской деревянной палочке. Но чтобы палочка – гладкая, из плотного дерева и без заноз! Обязательно без заноз!

Осенние праздники приходятся на сентябрь-октябрь. О, еврейские праздники! Это вам не былой Новый Год, который – ночное веселье. Или 1 Мая, которое – пирушка после прогулки-демонстрации свежим весенним утром с транспарантами “Слава труду!”, портретами вождей на длинных палках, игривым выкриком в микрофон с трибуны “Да здравствуют славные советские женщины!”, на который отзываются демонстранты громовым “Ура!”, но потом замечают справедливости ради, что всякие женщины бывают славными, и не только советские. Женщинам же еврейским – больше всего в радость Судный день из-за обязательности диеты. Но на Песах, весной, им полагается съесть калорийные клецки в супе, нейтрализовать вредное действие которых, может быть, поможет им чтение пасхальных наставлений. Только День независимости для выходца из Российской Империи – день со стержнем, платиновый имплантант, на котором он может закрепить протез вновь обретенного чувства национального достоинства. Во всех остальных еврейских праздниках – привкус чего-то, не нами названного “хаосом иудейским”, в котором присутствует, тем не менее, скрупулезность, характерная для еврейской религии. Например, время начала Нового Года можно попытаться выяснить из газет, но оно разное для разных городов (рекомендуется сверить сведения в нескольких газетах, чтобы не стать жертвой досадной опечатки или обычной журналистской небрежности). Если сердце требует привычной точности (пепел боя Курантов стучит вам в грудь), то можно выяснить меридианы муниципалитетов городов, для которых время наступления Нового Года указано в газете (для начетчиков – меридиан, проходящий через центр кресла мэра в его кабинете), затем – координаты места, где вы встречаете праздник (центр праздничного стола). Теперь методом пропорции можно вычислить миг, когда следует... поднять бокалы с шампанским? Нет – макнуть яблоко в мед! Сердцу этого действия мало, но вкус приятен, и если яблоко в меду запить шампанским, и сделать это в точно вычисленный момент, то, смеем утверждать, вас ждет не убыток праздничных ощущений, а наоборот, – прибавка в роскоши новогодних восторгов.