Страна устала от великих потрясений, мучивших Россию со времен первой русской революции, и никто не имел желания ходить в походы на Варшаву или Берлин. А вот строить Днепрогэс и Магнитку люди уже хотели.

Вспомним знаменитый спор Сталина с Лениным относительно формы будущего советского государства. Уже тогда Сталин ратовал за создание единого национал-большевистского государства. Просто ленинский план предусматривал путь к нему более медленный и осторожный. И когда Сталин выступил с идеей строительства социализма в одной стране, это означало ускорение процесса формирования СССР как единой и неделимой советской державы. Уже тогда, в самый разгар нэпа, Сталин закладывал основы будущей имперской, национально-державной концепции правящего режима и того самого возврата и к казачьей форме, и к генеральским званиям, и к воссозданию патриархата, который так больно ударит по чувствам никогда не имевшего отечества Троцкого.

В свою очередь, выдвижение идеи строительства «социализма в одной стране» означало переход к заключительным фазам национально-государственной эволюции большевистского режима.

Конечно, идеи Сталина появились не на пустом месте. Сам Ленин в последних работах уже не привязывал построение социализма в СССР с мировой революцией. А Бухарин в 1922 году на IV Конгрессе Коминтерна говорил об «отсталых формах российского социализма».

Да что там Бухарин, если такой фанатик мировой революции, как Троцкий, указывал на возможность строительства социализма в России без ссылки на мировую революцию. Потому и говорил весной 1923 года слушателям университета им. Свердлова, что «у нас на одном полюсе очень концентрированная и квалифицированная индустрия и что, если весь мир, кроме России, «провалился бы», то Россия при ее средствах не погибла бы!»

Однако все это было пока только в теории. На практике же едва ли не все партийное руководство продолжало ожидать мировую революцию, которая, по его убеждению, и должна была стать сигналом к началу развернутого социалистического строительства.

Сталин, по всей видимости, уже тогда не верил ни в какие победоносные европейские революции, а потому был готов отказаться от прежних идейных, по сути, уже догматических установок марксизма и перенести акценты на национально-государственный уровень. Однако столь резкий поворот мог поставить точку на его политической карьере, поскольку все еще ослепленная идеей мировой революции партия просто побоялась бы идти за ним.

И как знать, не об этом ли говорил в «Социалистическом вестнике» в феврале 1925 года пожелавший остаться неизвестным автор. «Не буду утверждать, — писал он, — что... наша беда в том, что у нас нет лица, которое могло бы решиться на этот шаг. Все боятся — пойдет ли за ними партия... За последнее время пошли слухи, что Сталин всех перехитрил: он сам взялся за трудный маневр поворота. Его последние выступления на заседаниях Политбюро говорят, что Сталин думает, что он, как единственно безупречный в прошлом и притом держащий в своих руках весь партийный аппарат, может решиться на опасный шаг».

О каком повороте идет речь? И на какой «опасный шаг» мог решиться Сталин? Не на отказ ли от мировой революции? И не потому ли остальные партийцы боялись этот самый шаг сделать, что он явился бы вызовом марксизму? Если это было так, то как бы повторялась ситуация с «Апрельскими тезисами» Ленина, когда никто и слышать не хотел ни о какой социалистической революции, поскольку на том этапе она являлась отходом от традиционных воззрений Маркса. И точно так же теперь никто не мог даже помыслить об окончательном уходе от идей мировой революции и о торжестве национал-большевизма.

Да, тогда Ленину удалось переломить ситуацию и заставить, если и не поверить ему, то, во всяком случае, пойти за ним. Но то был Ленин, признанный лидер партии и ее теоретик. Сталин ленинской харизмой не обладал, и ни Каменев, ни Зиновьев, ни тем более Троцкий не могли даже и помыслить о том, что правы не они, а тот «азиат», как однажды назвал Ленин Сталина, никогда не блиставшего в теории.

Точно так же смотрел на попытки недоучившегося семинариста заниматься высшими материями и признанный самим Лениным главный теоретик партии Бухарин.

И до поры до времени Сталин был обязан представляться рьяным сторонником мировой революции, что он с успехом и делал. Умело превратив отклонения от нее в подготовку к будущему наступлению, он заговорил о «двух стабилизациях»: капитализма (крестьянство) и советского строя, который закреплял завоеванные позиции и шел вперед по пути к победе. «Мы, — говорил он, — можем построить социализм, и мы будем в строительстве вместе с крестьянством, под руководством рабочего класса». И это самое «руководство» означало многое.

Сталин как бы соглашался на многое, но вместе с тем давал ясно понять: ни о каком завоевании крестьянством власти, о котором предупреждал Устрялов, не может быть и речи. И в то же время, как бы отвечая Бухарину, подчеркивал, что полная победа социалистического уклада над «элементами капитализма» является вопросом ближайших лет. Да, он соглашался с Бухариным, но только на словах.

В отличие от него, Сталина не устраивал столь длительный период, и он мечтал о максимально быстром достижении окончательной победы. Именно тогда он, по сути дела, впервые вышел из привычной для него тени на ярко освещенную политическую сцену и повел себя не как закулисный боец, а как стратег, который многое знал и видел то, чего не видели другие. Поэтому и проповедовал строительство социализма в одной стране в довольно резкой манере. Более того, сама идея получала у него как бы второе рождение, и он вкладывал в нее вполне определенный политический и идеологический смысл.

И если так оно и было на самом деле, то надо отметить в высшей степени то изумительное политическое чутье, которое позволяло Сталину лавировать между «освящением» новой политики партии на селе и своими собственными намерениями решительного штурма нэпа, что, в сущности, и явилось окончательным оформлением его теории построения социализма в одной стране с переходом на позиции радикального национал-социализма.

Состоявшийся после партконференции III съезд Советов принял ряд важных мер «для быстрейшего укрепления и подъема всей массы крестьянских хозяйств с целью поднятия их доходности».

Дело оставалось за малым: за претворением всего начертанного в жизнь, что оказалось весьма проблематичным в рамках той партийной и хозяйственной бюрократической системы, в рамках которой должен был строиться социализм. Несмотря на то что после состоявшихся в начале года перевыборов в Советы и некоторого оживления крестьян доля коммунистов в сельсоветах значительно упала, а влияние кулаков и «антисоветских элементов» усилилось, лидеры партии увидели в них первую ласточку в сторону поворота «лицом к деревне».

Положение осложнялось еще и тем, что не очень многие партийные и советские руководители понимали, как надо сочетать свободный рынок с тоталитарным государственным строем. И вся беда большевиков заключалась в том, что та концепция кооперации, которую они выработали весной 1925 года, была изначально обречена на неудачу. По той простой причине, что в своей установке на кооперацию они исходили из противоречащих друг другу целевых установок. С одной стороны, их усилия были направлены на перевод средств зажиточных крестьян на «социалистические рельсы», с другой — они хотели использовать кооперативы «в качестве средства проведения государственной социальной политики», с помощью которой собирались поддерживать бедняков.

Идея Бухарина о «кооперативных ступенях», которые должны были разрешить эти противоречия и согласно которой колхозы были задуманы для бедняков, потребительские кооперативы — для середняков, а кредитные кооперативы — для зажиточных крестьян, оказалась изначально нежизнеспособной. И не случайно известный экономист В.П. Данилов назвал замысел Бухарина данью «схоластике, возникшей из восторга перед абстрактно-логическими конструкциями».