Более того, повернувшиеся «лицом к деревне» лидеры партии пошли на известные уступки. Были снижены налоги, цены на сельхозмашины, увеличены кредиты, разрешены аренда, наемный труд на селе, ослаблен контроль за мелкой торговлей.

XIV партконференция вошла в историю не только решениями по сельскому хозяйству (которые так и останутся на бумаге), но в первую очередь еще и тем, что именно на ней был принят сталинский план построения социализма в одной стране. Окончательно разуверившись в мировой революции, если он вообще в нее верил, Сталин призывал к решению внутренних проблем.

«На одной лишь трескотне о «мировой политике», — говорил он, — о Чемберлене и Макдональде теперь далеко не уедешь». И руководить страной, по его мнению, могли лишь те, кто умел «прийти мужику на помощь в деле хозяйственного строительства». (Интересно бы узнать, кто же это был.)

Подводя итоги партконференции, Сталин обратил внимание делегатов на то, что «изменение международной обстановки и замедленный темп революции диктовали выбор наименее болезненных, хотя бы и длительных, путей для приобщения крестьянства к социалистическому строительству, для строительства социализма вместе с крестьянством». И главную задачу партии он теперь видел в том, чтобы «сплотить середняков вокруг пролетариата, завоевать их вновь».

Партконференция поддержала идею Сталина о возможности построения социализма в одной стране. Однако троцкисты выступили против, и их теоретик Преображенский сформировал «закон первоначального социалистического накопления», который подразумевал ускоренный рост промышленности за счет крестьянства. Поведав об этом делегатам съезда, Преображенский набросился на выдвинутый Бухариным лозунг «Обогащайтесь!», который, по сути, игнорировал классовое расслоение в деревне.

Однако Зиновьев не дал ему говорить на эту в общем-то щекотливую для многих тему, и на какое-то время бухаринский лозунг был снят.

И все же будет, наверное, неправильным сводить идею построения социализма в одной стране только к Сталину. Одного желания в таком деле мало. Для «построения социализма в одной стране», или к переходу на позиции «национал-большевизма», требовались еще и определенные условия. Таковые условия в стране были, и в связи с этим надо напомнить вот о чем. Еще в 1918 году один из самых светлых российских умов П.Б. Струве говорил, что период войн и катастроф в России неизбежно приведет к идее ее национального возрождения, то есть к тому самому социал-большевизму, против которого был так настроен Троцкий.

Эту идею развил молодой профессор-правовед Н.В. Устрялов. Волею революционных судеб он оказался в 1919 году в столице колчаковского правительства — Омске. И уже тогда высказал весьма неординарную для русского интеллигента мысль о том, что если большевики победят, значит, именно они нужны России и именно через них пойдет дальнейшая история страны. Устрялов предсказал и переход от демократии к диктатуре, поскольку он, по его мнению, был не только исторически неизбежен, но и необходим. Несмотря на все то зло, которое принесли с собой большевики, уверял Устрялов, именно они «диалектически становятся орудиями добра».

Следовательно... «советская власть есть единственно национально-русская власть, несмотря на ее видимый интернационализм». И в данных исторических условиях восстановить русское национальное государство и его мощь могли только большевики. Что же касается их интернационализма, то он, по словам Устрялова, был в большей степени декларативным, и Ленин со своим союзом, и Сталин со своей «автономизацией», по сути дела, стремились к одному и тому же: могучему и неделимому государству.

Ну а все вместе сказанное означало только одно: каждый любящий Россию должен не бороться с большевиками, а помогать им. Этот призыв нашел весьма широкий отклик как в самой России, так и среди эмигрантских кругов. Оставшейся в России интеллигенции он как бы давал вторую жизнь, и получалось так, что они не продались большевикам за хороший паек, а работали на будущее страны.

Большевики быстро поняли ту огромную пользу, какую можно было извлечь из подобных идей и не препятствовали их распространению через знаменитый журнал Устрялова «Смена вех». А тот шел все дальше и, увидев в нэпе мощный инструмент укрепления государства, говорил о политической трансформации режима «к окончательной и всецелой национализации революции». Иными словами, «к неизбежному в этих исторических условиях «возвращению потерянной России».

В явлениях окружавшей его жизни Устрялов видел не только начало возрождения России, но и перерождение большевистского режима, тот самый пресловутый термидор, о котором писала вся эмигрантская пресса и которого так боялся Троцкий. Более того, по Устрялову выходило так, что большевистский переворот не только не прервал естественный ход истории, но и сохранил страну от окончательного распада.

В известной степени так и было на самом деле, потому именно национал-большевизм Сталина и виделся Устрялову единственным выходом из возникшего и уже начинавшего мешать противоречия между интернационалистскими утопиями и реальным историческим заказом сохранения Российской империи, которая теперь стала называться Советским Союзом.

И далеко не случайно такой духовный наставник младороссов (так называли себя национально мыслящие молодые русские эмигранты), как А. Кази-Бек, считал, что старый режим был источен «наркотиками и сифилисом», прогнил до основания и большевики обошлись с ним именно так, как он того заслуживал. Он даже не сомневался в том, что поддерживаемая народом диктатура есть идеальная форма для правления Россией.

Да что там младороссы, если летом 1924 года будущий идеолог фашизма доктор Геббельс объявил себя национал-большевиком и заявил: «У государственного социализма есть будущее. Я верую в Россию. Кто знает, для чего нужно, чтобы эта святая страна прошла через большевизм... Мы должны преодолеть усталость государства... С Востока идет идея новой государственности, индивидуальной связи и ответственной дисциплины перед государством... Национальная общность — единственная возможность социального равенства». И ничего странного в таком заявлении Геббельса не было. Не только Россия, вся послевоенная Европа стояла на перепутье исторических путей.

Старая система изжила себя, и не случайно самой популярной книгой того времени стало сочинение О. Шпенглера «Закат Европы», на волне идей которой возникли и идеи «нового порядка». И больше всего подверженными этим идеям оказались молодые люди, которые желали видеть свои страны не только великими, но и обновленными.

Очень много от социал-большевизма взял и нарождавшийся фашизм. При этом Россия и не думала копировать опыт итальянских и немецких социал-националистов. «Зачем нам фашизм, — вопрошал тот же Устрялов, — если у нас есть большевизм? Видно, суженого конем не объедешь. Тут не случай, тут судьба... Конечно, русский большевизм и итальянский фашизм — явления родственные, знамения некоей эпохи. Они ненавидят друг друга «ненавистью братьев». И тот и другой — вестники «цезаризма», звучавшего где-то далеко, туманною музыкой будущего. В этой музыке — мотивы и фашизма, и большевизма. Она объемлет их в себе, «примиряет» их... в категориях диалектики.

Оно и понятно, тогда еще никто не мог предвидеть, чем закончится создание «обновленных» государств, и всем казалось, что разброд и разруху Первой мировой войны могут преодолеть только национал-большевистские и национал-социалистические идеи обновления общества. Впрочем, так оно и было на самом деле, и примеры России и той же Германии — лучшее тому доказательство.

Сколько ни бились немцы со своей страной, расцвела она (и всего за каких-то шесть лет) лишь при Гитлере. И, конечно, переход Сталина к национал-большевизму был вполне закономерен и подготовлен самой жизнью. Да и не был, по большому счету, национал-социализм доктриной одного Сталина, иначе он никогда не пришел бы к власти. О нем мечтало и все население огромной страны, которое куда больше волновали собственные проблемы, нежели какая-то там совершенно непонятная (да и вряд ли кому нужная) мировая революция.