Начальник Бакинского отделения Мартынов был полностью согласен с Михаилом и в своей телеграмме начальнику Тифлисского охранного отделения писал: «Арест Кобы, безусловно, нежелателен в виду грозящего провала агентуры и потери освещения предстоящей ликвидации местной организации и ее техники».
Затем сообщения следовали одно за другим. «Коба на днях приехал из Тифлиса... В Бакинском комитете все еще работа не может наладиться, — сообщал все тот же Фикус. — Вышло осложнение с Кузьмой (Сергей Дмитриевич Сильдяков — секретарь Бакинского комитета). Он за что-то обиделся на некоторых членов комитета и заявил, что оставляет организацию. Между тем присланные ЦК 150 руб. на постановку большевистской техники, все еще бездействующей, находятся у него, и он пока отказывается их выдать.
Коба несколько раз просил его об этом, но он упорно отказывается, очевидно, выражая Кобе недоверие». «16 марта, — сообщал сексот Дубровин, — состоялось заседание Бакинского комитета... Между членами комитета Кузьмой и Кобой на личной почве явилось обвинение друг друга в провокаторстве. Имеется в виду суждение о бывших провокаторах: Козловской, Пруссакове и Леонтьеве, а в отношении новых провокаторов решено предать их смерти».
Ко всем этим напастям на Кобу обрушилось еще и обвинение в доносе на Шаумяна, отношения с которым у него не сложились, и его вопрос даже собирался рассматривать партийный суд.
Был ли он виноват на самом деле? Документов на этот счет нет, по всей видимости, Кобе просто-напросто завидовали и таким образом хотели отстранить от власти в Бакинском комитете. Отношения в нем были накалены до предела, и кто знает, чем бы все эти разборки кончились, если бы на помощь партийцам не пришла охранка и не арестовала всех его членов. Сам Коба был взят по дороге. Так он снова оказался в баиловской тюрьме...
На этот раз ему было не до дискуссий и книг. Он очень серьезно заболел, и товарищи добились его перевода в тюремную больницу, для чего пришлось дать взятку известному на весь город пьянице и взяточнику доктору Нестерову.
25 июня было принято решение подвергнуть И.В. Джугашвили новой административной высылке в самые отдаленные места Сибири на пять лет. Узнав об этом, Коба обратился к градоначальнику с прошением сократить ему наказание ввиду серьезности заболевания. Однако тот даже и не подумал рассматривать его просьбу, и 23 сентября 1910 года Коба этапным порядком был снова отправлен в Сольвычегодск.
Говоря откровенно, ему очень повезло. В это время в руки жандармов попали его рукописи, и по их содержанию можно было догадаться о том, какую роль Коба играл в партийной организации Закавказья. При желании его могли вернуть с этапа и предать суду на основании новых данных. Но по каким-то таинственным причинам жандармы не дали ход делу и на этот раз, и вскоре Коба предстал перед хорошо ему знакомым губернатором Сольвычегодска Цивилевым.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Коба поселился у своего старого знакомого Григорова, но вскоре переехал по хорошо ему известному адресу к... Матрене Прокопьевне... Асатиани уже не было, и он с полным правом занял освободившееся место на ее ложе. И результатом его пребывания на нем стал очередной ребенок Матрены Константин.
Трудно сказать, какие чувства испытывал Коба к доброй вдове, но что-то, видимо, испытывал. Иначе не вызвал бы в начале 1930-х годов вдову в Москву и не дал бы ей прекрасную квартиру, а ее очень похожий на молодого Кобу сын не окончил бы высшее учебное заведение и не стал бы занимать весьма ответственные посты.
В 1937 году Константина выгнали из ЦК, где он тогда работал, и над его головой повис меч сталинского правосудия. Но стоило ему только написать Сталину, как его тут же оставили в покое. Но все это будет позже, а пока... Сталин много читал и в свободное время играл с детьми хозяйки. Что это было? Тоска по собственному несбывшемуся счастью? Естественное стремление нормального человека хоть как-то скрасить свое одиночество? Ведь жизнь в Сольвычегодске была не сахар.
«Плохо 5живут в нашем Сольвычегодске, — писала одна из ссыльных Серафима Васильевна Хорошенина. — Даже внешние природные условия отвратительны. Такая скудная, бедная природа. Только и жить тут мещанам. И верно, городок совсем мещанский. Ничего не коснулось жителей, ничему они не научились. Но еще безотраднее жизнь ссыльного. Знаете, полицейские условия довольно сносные, но ссыльные не живут, они умерли. Живет каждый по себе, до другого мало дела. Сойдясь, не находят разговоров. Была когда-то жизнь, и жизнь кипучая. Были и фракции, и колонии, было много кружков, но теперь нет ничего. Только вспоминаем о прежней жизни — осталась библиотечка, но библиотечка так себе. В существующую же земскую библиотеку ссыльные должны вносить 3 руб. залога, а это, конечно, непосильно ссыльным. Даже совместных развлечений нет, и ссыльные топят тоску в вине. Я тоже иногда выпиваю...»
Пил вино и Коба, и компания у него подобралась подходящая: его земляк, писатель Ирадион Хаситашвили и эсер Семен Сурин, который позже стал провокатором. И именно от него Сталин впервые услышал о ссыльном Вячеславе Михайловиче Скрябине, который совсем недавно покинул Сольвычегодск и запомнился тем, что не мог выговорить свою собственную фамилию. О Кобе же будущему Молотову сообщил Сурин в одном из своих писем. Так началось пока еще заочное знакомство двух людей, которым было суждено сыграть столь выдающуюся роль в истории советского государства.
Коба решил расшевелить это сонное царство, и уже очень скоро в Петербург полетело следующее сообщение от местных жандармов: «Иосиф Виссарионович Джугашвили и ссыльные социал-демократы решили между собой организовать с.-д. группу и устраивать собрания по нескольку часов в квартирах Голубева, Джугашвили, Шура, а иногда и у Петрова. На собраниях читаются рефераты и обсуждаются вопросы о текущем политическом моменте, о работе Государственной думы... Цель этих собраний — подготовка опытных пропагандистов среди ссыльных...»
Что и говорить, подготовка опытных пропагандистов — дело архиважное, но... не для Кобы. Скучно, да и не тот размах! Значит? Значит, надо было как можно быстрее бежать! «Я недавно вернулся в ссылку («обратник»), — пишет он в одном из своих писем, — кончаю в июле этого года. Ильич и К0 зазывают в один из центров, не дожидаясь окончания срока. Мне же хотелось бы отбыть срок (легальному больше размаха), но если нужда острая (жду от них ответа), то, конечно, снимусь. У нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь...»
Очень интересное письмо. Ну, во-первых, неизвестно, для чего он вдруг понадобился Ильичу, который даже не помнил его фамилии и уж тем более его компании. Если под этой компанией он имел в виду Красина, тогда многое становится понятным. Снова грабить! Ну и, конечно, «снимусь»! Причем в любой момент, да еще за границу! Без документов и с кавказской внешностью! Загадка, да и только! И тем не менее Сталин не шутил...
И все же надо отдать ему должное, при всем своем поклонении Ленину он не очень-то ценил его философские и, значит, совершенно бессмысленные с точки зрения практика споры в эмиграции, а потому с нескрываемой иронией писал все в том же письме: «О заграничной «буре в стакане», конечно, слышали: блоки — Ленина—Плеханова, с одной стороны, и Троцкого—Мартова—Богданова — с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: «Прут, мол, лезут на стенку, сколько их душе угодно, а, по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится...»
Сарказм Кобы дошел до Ленина, и вряд ли порадовал. По сути дела, его упрекали в бездействии, в то время как сам Коба и его друзья денно и нощно трудились во благо приближавшейся революции и ходили по лезвию ножа. Однако ссориться с человеком, который играл такую заметную роль на Кавказе, Ленин не стал, хотя и не терпел никакой критики в свой адрес. Плеханов, Мартов, Богданов, да и он сам были хороши за письменным столом и в кафе, но устроить подпольную типографию, скрываться годами от охранки и бегать из-за Полярного круга им было не под силу. Да и не мог Ильич в душе не понимать того, что Коба был прав! Пройдет совсем немного лет, и, вспоминая свои в общем-то совершенно бессмысленные философские споры до хрипоты, Ленин с улыбкой скажет: «А что нам оставалось еще там делать?»
