Как это ни прискорбно для самого Николая Ивановича, но он не понял, что его убивали именно за то, что он так и остался тем самым большевиком, какие были хороши в 1917-м, но никак не в 1937-м! Попрощавшись с семьей, Бухарин отправился в зал, где заседал пленум. В раздевалке он встретился с Рыковым, откуда их и повезли на Лубянку. А выступавший в эти минуты с заключительным словом Сталин потребовал еще более усилить борьбу с врагами народа. Что ж, все правильно... На войне как на войне. И как заявлял сам Бухарин, враг должен быть окружен, разбит и, в конце концов, уничтожен...

Осенью 1936 года уже мало кто ожидал продолжения репрессий, и все внимание было переключено на новую Конституцию. Потому и шла речь в средствах массовой информации о всевозможных «свободах» и «правах».

Но беда в том, что развернувшиеся после убийства Кирова репрессии остановить было уже невозможно. Раскрутившийся в полную силу кровавый маховик подминал под себя все новые и новые жертвы. И дело было не в чьей-то преступной воле. Вернее, не только в ней. Как разбушевавшийся океан не может упокоиться в одночасье, так не мог мгновенно остановиться уже раскрученный не очень умелыми механиками маховик террора.

В надежде выторговать себе жизнь или хотя прекратить мучения арестованные оговаривали ни в чем не повинных людей. Попадая в руки мастеров заплечных дел, те, в свою очередь, тоже давали показания, и число участников во всевозможных заговорах росло чуть ли не в геометрической прогрессии.

К середине 1936 года в СССР оставалась только одна сила, которая оказалась незатронутой террором: армия. Но это было лишь отсрочкой, поскольку «маузер ГПУ», по словам Троцкого, уже был «направлен на следующее поколение, которое начало свое восхождение с Гражданской войны... Тысячи и тысячи чиновников и командиров, вышедших из большевизма или примкнувших к большевизму, поддерживали Сталина не за страх, а за совесть. Но последние события пробудили в них страх — за судьбу режима и за свою собственную. Те, которые помогли Сталину подняться, оказываются все менее пригодны для того, чтобы поддерживать его на головокружительной высоте. Сталин вынужден все чаще обновлять орудия своего господства».

Да, все верно, на смену уничтоженным старым большевикам, многим из которых было уже за пятьдесят лет, пришло новое поколение сорокалетних. И как писал тот же Троцкий, проверка этой промежуточной формации показала Сталину, что «верхний слой привилегированных возглавляется людьми, которые сами еще не свободны от традиций большевизма». Поэтому Сталин не может не опасаться того, что «из среды самой бюрократии, и особенно армии, возникнет противодействие его планам цезаризма. Это значит, что... Сталин попытается истребить лучшие элементы государственного аппарата».

Ну и само собой разумеется, что среди этих «лучших элементов» наибольшую опасность для Сталина представляли руководители Красной Армии, которая, по словам Л. Треппера, была «последним, еще не взятым им бастионом». И как это было ни печально для самого Сталина, армия так пока еще и «не подпала под его безраздельное влияние». Поэтому уцелевшие старые большевики очень надеялись на то, что именно она поставит на место зарвавшегося диктатора и никак не могли понять, почему это не происходит.

И тот же Раскольников, по словам его жены, очень «удивлялся, почему Красная Армия, ее маршалы и генералы не реагируют на кровавую «чистку». Как выяснилось, в то время «Федя еще надеялся, что внутри СССР, в конце концов, найдется сопротивление». /

Но если «Федя» все еще «надеялся», то Сталин уже очень сильно опасался такого сопротивления. И причин у него для это было предостаточно. Военные чувствовали себя куда более самостоятельными, чем гражданские работники. Поскольку они, по словам известного работника внешней разведки в странах Запада В. Кривицкого, «жили вне той особой партийной атмосферы, в которой люди то и дело «отклонялись» от верного сталинского курса, «раскаивались в своих ошибках», снова «отклонялись», снова «раскаивались», навлекая на себя все более суровые кары, все сильнее расшатывая собственную волю».

«Дело, которым занимались военные, — писал он, — укрепляя армию и систему обороны страны, сохранило им моральный дух. Сталин знал, что Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборевич и другие командиры высших рангов никогда не будут сломлены до состояния безоговорочной покорности, которую он потребовал теперь от всех, кто его окружал. Это были люди исключительного личного мужества».

Помимо всего прочего, Сталин никогда не забывал, что среди армейских командиров насчитывались тысячи тех, кто служил в 1918—1924 годах под началом Троцкого и очень многие армейские коммунисты выступали на стороне левой оппозиции.

Жгло память и унизительное голосование 1923 года, когда вся военная академия отдала свои голоса не ему, а Троцкому. «К 1923—1924 годам, — говорил Ворошилов делегатам февральско-мартовского пленума 1937 года, — троцкисты имели, как вы помните, а вы обязаны помнить, за собой почти всю Москву и Военную академию целиком, исключая единицы... И здешняя школа ЦИК, и отдельные школы — пехотная, артиллерийская и другие части гарнизона Москвы — все были за Троцкого».

Хотя за прошедшие годы из армии было «выброшено» около 47 тысяч человек, высший состав армии оставался практически таким же, каким он был к концу Гражданской войны. К середине 1936 года среди них насчитывалось около 700 бывших троцкистов, зиновьевцев и правых. И это только выявленных. Что, конечно же, не могло не наводить Сталина на определенные мысли. Особенно после того, как на «процессе 16» говорилось о письме Троцкого Дрейцеру, в котором он дал указание организовывать нелегальные ячейки в армии.

Правда, тогда подсудимые назвали только двух высокопоставленных военных чинов, которые были связаны с «объединенным троцкистско-зиновьевским центром»: Примакова и Путну... Упоминались еще и Шмидт с Кузьмичевым, которые якобы готовили убийство Ворошилова. Но если Путна, Кузьмичев и Шмидт сломались быстро и стали давать угодные следствию показания, то Примаков продержался целых девять месяцев, что само по себе уже являлось подвигом.

С 1923 года в Москва-реке утекло много воды, бывшие слушатели академии стали генералами и крупными военачальниками, но сталинской веры они так и не удостоились.

Все они так и остались для вождя троцкистами. Ну а поскольку это была не просто сила, а сила вооруженная и смелая, то причин для чистки армии и ее подгонки под свой образец у Сталина было даже больше, нежели для расправы с мирными партийцами. Большое значение в предстоящей чистке имело и то, что очень многие командиры и политработники были выходцами из крестьян и так или иначе отражали недовольство советского крестьянства, из которого в своей основе состояла армия.

Сталин прекрасно помнил, с какой неохотой поддержали его военные в годы коллективизации и голода, вынуждая идти на уступки. Некоторое время к ним принадлежал даже сам Ворошилов, который на одном из заседаний Политбюро вместе с Гамарником и Тухачевским потребовал для сохранения лояльности армии к режиму ослабить репрессии в деревне. И дело было не только в насильственной коллективизации. Сталин расходился со многими генералами, которые группировались вокруг Тухачевского, и в вопросах военного строительства.

И в то время как он сам и верный ему Клим продолжали твердить о войне только на чужой территории и малой кровью, Тухачевский говорил о тех огромных масштабах, которые примет будущая война. Ну и, конечно, вождю совершенно не нравилось его заявление, что, прежде чем переходить на чужую территорию, Красной Армии придется сражаться на своей.

Не жаловал Тухачевский и Гитлера, чьим партнером так надеялся стать сам Сталин. И когда он опубликовал свою статью «Военные планы Германии», немецкие дипломаты тут же поведали советским коллегам о том в высшей степени отрицательном эффекте, «который произвела статья Тухачевского на командование рейхсвера».