С не меньшим вниманием Сталин следил и за двумя наиболее близкими союзниками Бухарина — А.И. Рыковым и М.П. Томским. Оба они принадлежали к ленинской партийной гвардии, пользовались огромным авторитетом в партии и стране и занимали важные посты. Рыков возглавлял правительство, Томский — ВЦСПС. И, конечно же, расправиться с ними одним махом Сталин пока не мог, поскольку политический расклад был не в его пользу. Если бы против коллективизации выступили только бухаринцы, это было еще полбеды. Куда хуже то, что даже такие его верные друзья, как Ворошилов и Буденный, весьма прохладно отнеслись к его намерению начать «вторую гражданскую». Конечно, их речи не шли ни в какое сравнение с обвинениями «тройки», и все же...

Будучи наркомом обороны, Ворошилов очень опасался, что новая война с крестьянством отразится на боеспособности Красной Армии, если она, конечно, у нее в тот период была.

Не проявлял особой радости и Калинин, который в силу своей репутации «всесоюзного старосты» был вынужден стоять на защите народных интересов и прежде всего крестьянства. Рудзутак и Орджоникидзе тоже колебались, против генсека было большинство членов ЦК и Московская партийная организация во главе с кандидатом в члены Политбюро Н.А. Углановым.

Поддерживали Бухарина Совнарком и Госплан. Что же касается ОГПУ, то, в отличие от Менжинского, стоявшего на стороне Сталина, два его первых зама Г. Ягода и М. Трилиссер высказывались в поддержку решений XV съезда. И прояви Бухарин больше твердости и настойчивости, кто знает, чем бы закончилось это противостояние.

Однако «мягкий воск» и на этот раз остался воском и не подумал открыть широкую дискуссию по столь жизненно важному вопросу для дальнейшего развития страны. Вместо широкой полемики с привлечением пока еще подвластной ему газеты «Правда», он ограничился двумя «закрытыми» записками в ЦК, в которых выражал несогласие с наступлением на деревню.

За Сталина стояли только Куйбышев и Молотов, потому он даже при всем своем желании не мог расправиться с непокорными. Потому и выжидал того самого сладкого, по его же собственным словам, мгновения в своей жизни, когда ему будет можно как следует поиздеваться над поверженным противником...

Надо полагать, что уже тогда он начал задумываться и о том, чтобы привести к своему знаменателю и Политбюро. Да, та самая «рядовая» партия, с помощью которой он громил оппозицию, была уже с известными оговорками его партией. Но чего стоил этот самый миллион партийных билетов без безраздельной власти над Политбюро. И как знать, не ждал ли уже тогда Сталин того радостного для него дня, когда он наконец сможет сказать: «Это — моя партия, это мой Центральный Комитет и это мое Политбюро!»

Тем временем война с правыми вышла на новый виток. На этот раз катализатором послужило письмо заместителя наркома финансов М. Фрумкина членам Политбюро, в котором он выступил с резкой критикой экономической политики партии. Отбросив уже набившие оскомину иносказания, нарком прямо писал, что плохое состояние экономики является прямым следствием политики чрезвычайных мер, и выступал против поспешного создания колхозов.

Письмо стало известно многим партийцам, однако члены Политбюро так и не смогли составить коллективный ответ Фрумкину, и его пришлось подготовить Сталину, который был возмущен больше всех. До сего дня о его просчетах только говорили, Фрумкин же осмелился писать о них так, словно речь шла не о свалившем три оппозиции подряд умудренным опытом генсеке, а о рядовом работнике райкома, провалившем план по хлебозаготовкам.

Ну а поскольку Сталину давно требовалась обреченная на заклание крупная фигура, то именно Фрумкин и стал первым «правым уклонистом», которого партия наконец-то назвала по имени. Как и всегда в таких случаях, Сталин пошел на откровенную подмену понятий и приписал приверженцу «буржуазно-либеральной идеологии» то, чего тот не только никогда не говорил, но даже и не думал.

На ноябрьском пленуме ЦК Фрумкин с необычайной легкостью отвергнул все обвинения. Вся беда была только в том, что настроенные Сталиным члены ЦК уже не слышали его. Потому что не слушали. Да и зачем? Жертва очередной оппозиции была намечена сверху, а их дело маленькое. И выступивший вслед за Фрумкиным Л.А. Шацкий гневно бросил ему в лицо: «Всю вашу позицию можно выразить одной фразой: «Не мешайте развиваться кулаку!»

Надо ли удивляться, что после пленума вся пропагандистская мощь партии обрушилась на наконец-то четко обозначенный правый уклон. Приложил свою руку в набиравшей силу кампании и Н.И. Бухарин. Ну а заодно в очередной раз ударили и по левой оппозиции, утверждавшей, что партия переродилась и власть принадлежит бюрократам. Во всей огромной стране таких бюрократов нашлось около тысячи человек, которых с треском изгнали с их теплых кресел, не забыв при этом обвинить в... правом уклоне!

Одновременно Сталин нанес мощный удар по «школе Бухарина», который осмелился, помимо всего прочего, создать из своих учеников некое подобие собственного секретариата. Для чего систематически принялся сгонять «красных профессоров», как называли учеников Бухарина, с их довольно высоких постов.

И весьма примечателен эпизод с неким Слепковым, которого всего год назад Зиновьев назвал «ревизионистом не хуже Бернштейна». Тогда ему ответили руганью и угрозами. Теперь сам Сталин согласился с опальным вождем. Бухарин не сдавался и в очередной раз потребовал прекратить чрезвычайщину. Преданный генсеку Молотов тут же сориентировался и завел старую песню о расколе в партии и создании новой оппозиции.

Однако сам Сталин не спешил. Слишком серьезный вопрос стоял на повестке дня, и слишком многие члены ЦК и Политбюро так пока и не пришли к окончательному решению. На свободную дискуссию с Бухариным ему выходить не хотелось. Как-никак, а именно Николай Иванович защищал ленинский план построения социализма в СССР, и мало кто в стране знал генсека как экономиста. Чтобы выиграть драгоценное время, он предложил создать специальную комиссию, в которую и вошел вместе с Бухариным.

В результате долгих переговоров и споров Политбюро приняло в высшей степени разумное решение покончить с чрезвычайщиной, повысить закупочные цены, чего и добивались в первую очередь крестьяне, и восстановить рынок.

Но... все оказалось очередным «гнилым компромиссом». Благие пожелания так и остались на бумаге, и деревню продолжали давить с еще большей силой. На июльском пленуме ЦК правые снова атаковали руководство партии, и Рыков заявил, что страна стоит на пороге новой Гражданской войны. Дальше тянуть было уже опасно, и Сталин выступил с полным оправданием своей политики.

Да, говорил он, нельзя забывать о крестьянах, но надо постоянно помнить и об ускоренных темпах развития промышленности. А затем неожиданно для всех впервые заговорил о своей быстро ставшей знаменитой теории обострения классовой борьбы по мере приближения к социализму:

«По мере нашего продвижения вперед сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться, а советская власть, силы которой будут возрастать все больше и больше, будет проводить политику изоляции этих элементов, политику разложения врагов рабочего класса, наконец, политику подавления сопротивления эксплуататоров, создавая базу для дальнейшего продвижения вперед рабочего класса и основных масс крестьянства».

К этому времени Сталин был уже уверен в том, что с классовыми врагами партии придется бороться не только в деревне. И «шахтинское дело», в котором были арестованы более 50 инженеров по обвинению во вредительстве, служило для него лучшим доказательством его правоты. И теперь он даже не сомневался в том, что существует прямая угроза от «буржуазных контрреволюционных специалистов». «Шахтинское дело», — считал он, — есть экономическая контрреволюция, затеянная частью буржуазных спецов, владевших раньше угольной промышленностью».

Более того, Сталин был уверен в наличии связей между «шахтинцами» и заграницей, а потому и заявлял: «Мы имеем здесь дело с экономической интервенцией западноевропейских антисоветских капиталистических организаций в дела нашей промышленности». Ну а раз так, то партия должна быть готова к тому, «что международный капитал будет нам устраивать и впредь всякие пакости, все равно, будет ли это шахтинское дело или что-нибудь другое, подобное ему».