Ну и, конечно, самым печальным стало то, что само мышление было заменено верой, пусть и новой. И так как маленький Сосо верил в Непорочное Зачатие и Воскресение Христа, так, повзрослев, он стал верить в вечность классовой борьбы со всеми вытекавшими отсюда последствиями. Ну а все то, что не укладывалось в ставшие уже священными догматы марксизма, казалось ему еретическим, точно так же, как любые сомнения в истинности Нового Завета считались среди духовенства богоотступничеством, а значит, и преступлением.

Пришлась по вкусу Сосо также идея Ленина о создании подпольной партийной организации. Оно и понятно: ведь «руководить всеми сторонами местного движения и заведовать всеми местными учреждениями, силами и средствами партии» должны были местные партийные комитеты, состоящие из профессиональных революционеров, одним из которых он и собирался стать в ближайшем будущем. И, конечно, он не мог пройти мимо ленинского положения о том, что необходимо было возвысить пролетариат до осознания его истинных классовых интересов.

Сосо был готов подписаться под каждым из этих слов и был полностью согласен с тем, что основное значение Ленин придавал созданию небольшой, объединенной на основе общих взглядов партии, имевшей центральное руководство и действующей во имя пролетариата, как передовой отряд революции. Ну и, конечно, не могло ему не понравиться и положение о том, что «для избавления от негодного члена организация настоящих революционеров не остановится ни перед какими средствами».

Привлекала Сосо в Ленине и его работа. Он тоже вел нелегальную деятельность, составлял тексты листовок для подпольных кружков и обучал мастеровых азам марксизма. И, читая Ленина, Сосо мог бы повторить некогда произнесенные Н.К. Крупской слова: «Чувствовался во всем подходе именно живой марксизм, берущий явления в их конкретной обстановке. Хотелось поближе познакомиться с этим приезжим, узнать поближе его взгляды».

Как и природа, душа не терпит пустоты, и, разуверившись в одном боге, Коба довольно скоро нашел другого. Впрочем, вера в него тоже будет продолжаться недолго, всего каких-то 20 лет. А потом... он сам встанет на его место... Но даже в тюрьме Коба не собирался заниматься только гимнастикой и самообразованием. Быстро освоившись в своем мрачном узилище, он устроил бунт заключенных и потребовал от тюремной администрации сделать в камере нары (заключенные спали прямо на цементном полу), организовать два банных дня в месяц, прекратить издевательства стражи и отделить политических заключенных от уголовников.

Впрочем, если верить Хрущеву, сам Коба отнюдь не страдал от общения с уголовниками. «Сталин, — вспоминал Никита Сергеевич, — частенько говаривал: «Во время моей первой ссылки я встретил среди уголовников несколько неплохих парней. Я главным образом только с ними и общался. Помню, как мы частенько ходили в городские трактиры. Смотрели, у кого есть рубль-другой, подавали в окно, что-нибудь заказывали и пропивали все до копейки. В один день платил я. На другой день кто-то еще — и так по очереди. Эти уголовные были отличными ребятами — настоящая соль земли. Зато среди политических были подлинные крысы. Однажды они устроили товарищеский суд, на котором осудили меня за пьянку с уголовными элементами. Они расценили это как вызов с моей стороны».

Конечно, нельзя принимать на веру откровения человека, который частенько играл при дворе своего хозяина роль шута. Любой раб всегда мажет мертвого льва грязью. Но вместе с тем ничего уж особенно невероятного в этой истории не было, и Сталин мог устраивать подобные вечеринки только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свое презрение к некоторым политическим заключенным, до общения с которыми он и не думал опускаться.

Однако как бы там ни было на самом деле, после того как петиция была написана, арестованные принялись изо всех сил колотить в железные двери, чем всполошили весь город. Вместе с прокурором и высшими полицейскими чинами в тюрьму в сопровождении целого полка солдат приехал встревоженный губернатор. Он обещал удовлетворить требования и приказал перевести всех политических в самые худшие камеры.

Не желая иметь у себя такого строптивого арестанта, начальство баиловской тюрьмы перевело Кобу в Батум, где он снова устроил бунт, и чуть ли не все в общем-то справедливые требования арестованных были удовлетворены. Но самого его все эти улучшения уже мало волновали. По той простой причине, что «на основании высочайшего повеления Иосиф Виссарионович Джугашвили за государственные преступления подлежал высылке в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции сроком на три года».

Ни один мускул не дрогнул на лице Сосо, когда он выслушал приговор. Через неделю окруженный солдатами этап двинулся к пристани, откуда заключенных отправляли на пароходе в Новороссийск. С непроницаемым лицом стоял он на палубе парохода и вглядывался в раскинувшееся перед ним море. Что ждало его в новой жизни? Разочарования, радости, успех? Он пока не знал. Единственное, в чем он был уверен, так это в том, что обратного пути у него уже нет...

Село Новая Уда Балачанского уезда Иркутской губернии затерялось в глухой тайге в нескольких километрах от знаменитого Жигаловского тракта, по которому шли этапы. И чтобы добраться до него, этапу приходилось пробиваться сквозь тайгу, болота и безымянные реки.

Кобу поселили у одной из самых бедных жительниц села Марфы Ивановны Литвинцевой, чей покосившийся домик стоял на самом краю огромного болота. Вместе с ним в ноябре 1903 года в Новой Уде ссылку отбывали еще трое политических, и каждый был обязан регулярно являться в волостное правление для отметки. Конечно, они обрадовались встрече с человеком, который прибыл с «большой земли» и мог рассказать им много интересного. Но... не тут-то было! Коба повел себя так, словно эти впервые увидевшие его люди были ему что-то должны и не собирался поддерживать с ними никаких отношений. Да и зачем они ему со своими глупыми расспросами и восторгами? У него были свои интересы, и уже на следующий день после прибытия в Новую Уду он стал думать... о побеге. Ему совсем не улыбалось провести три года в этой дыре, слушая жужжанье комаров и вдыхая пропитанный лихорадкой воздух.

Имелась еще одна, но весьма веская причина для побега. Три года — срок огромный, нарастание революционной борьбы было заметно уже невооруженным глазом, и он очень боялся остаться со своими амбициями не у дел. И все же первая попытка не увенчалась успехом. 120 верст, которые отделяли Новую Уду от ближайшей железнодорожной станции, оказались непреодолимой преградой для не привыкшего к лютым морозам южанина. Абрам Гусинский так описывал свою встречу с чуть было не замерзшим в тайге Кобой. «Ночью, зимой 1903 года в трескучий мороз, больше 30 градусов по Реомюру... стук в дверь. «Кто?»... к моему удивлению, я услышал в ответ хорошо знакомый голос: «Отопри, Абрам, это я, Сосо». Вошел озябший, обледенелый Сосо. Для сибирской зимы он был одет весьма легкомысленно: бурка, легкая папаха и щеголеватый кавказский башлык. Особенно бросалось в глаза несоответствие с суровым холодом его легкой кавказской шапки на сафьяновой подкладке и белого башлыка...»

Однако неудача не сломила Кобу, и уже 6 января 1904 года исправник Балачанского уезда сообщил в Иркутск, что «административный Иосиф Джугашвили 5 января бежал...» Прибыв в Тифлис, Коба отправился к своему близкому приятелю Михе Бочаидзе. За эти месяцы в городе произошли большие изменения. Многие подпольщики были арестованы и сосланы в Сибирь. Оставшиеся на свободе, спасаясь от преследования охранки, переехали в другие города.

В Тифлисе царил мертвый сезон, и Коба решил уехать в Батум. На него в любой момент могла выйти охранка, и снова отправляться в Сибирь у него не было ни малейшего желания. Пока рабочие собирали ему нужную сумму на дорогу, Коба познакомился с двумя людьми, в жизни которых ему было суждено сыграть роковую роль. Одним из них был его будущий тесть Сергей Яковлевич Аллилуев, другим — Лев Борисович Розенфельд, будущий соратник Сталина, а затем «враг народа» Лев Каменев.