Ранней весною город занимают красные войска. Теперь уже навсегда у нас устанавливается советская власть. А папы нет и нет! Перестаю спать, кричу по ночам, неужели папа убит? Бабуля Таня тоже не имеет от него вестей.

Еще морозец давит, однажды звонок в парадную дверь. У порога солдат с красной звездочкой на шапке держит на поводке понуро стоящего ослика. Левое ухо висит, как тряпка.

— Женька, Женечка! — Осел опахийает мое лицо паром своего дыхания.

— Где вы его взяли, дядечка? Ведь его белые забрали! Мама, мама! — Красноармейца впускают в дом, но опасаясь насекомых, в комнаты не приглашают. Женьку на радостях заводят в коридор, и он усеивает пол крепкими крупными орешками. Мама морщится, дядя обрадовано бежит за сеном, которое еще лежит в сарайчике-тайничке. Женька нас вроде бы узнал: каждого бодает упрямым лобиком.

Сначала кормят Женьку. Солдата, осведомившись, нет ли «блондинок», впускают в кухню. И я сама ставлю для него самовар, ведь он, оказывается, папин посланец. Папа жив! Скорей бы сообщить об этом бабуленьке! Папочка мой жив-здоров! Женька ко мне вернулся!

Солдат вынимает папины «гостинцы»: сахар! Белый хлеб! Ботиночки мне и, главное, красиво переплетенную книгу Чарской «Княжна Джаваха»!

— Борис Егорыч живы-здоровы, шлют вам почтение, — степенно говорит молоденький крестьянский паренек в старенькой шинелишке, голубоглазый, с белыми, жесткими ресницами. Иногда, рассказывая, он называет отца товарищ комиссар, а в местах умилительных Борис Егорычем.

— Они человек очень прекрасный, у нас в части их уважают дюже. Умственный они человек. А вы, значит, его супруга будете? Он оглядывает светлую кухню. — Дом у вас вроде свой? Ничего живете, чисто. Как буржуи!

Это замечание выводит из себя тетю Аню, великую труженицу на ниве народного просвещения, и она возмущенно объясняет ему, а попутно и я получаю урок классового расслоения. Оказывается, мы вовсе не буржуи, а трудовая интеллигенция, близкая народу и его интересам как, к примеру, сам Борис Георгиевич. Мы ведь его семья!

Теперь я точно знаю и ликую: мы не буржуи!

Красноармеец готовно соглашается, что «грамотные», даже и «чисто» живущие люди нужны и полезны революции. Однако еще десятилетия слово интеллигенция останется столь же одиозным, как слово «буржуй».

Мама же, прежде восторженно принявшая февральскую революцию, теперь ненавидит «распоясавшуюся чернь», ее слишком тревожит судьба родительского дома, который «эти коммунисты» могут реквизировать как буржуазное имущество. Она неприязненно косится на солдата: и зачем Борис прислал к нам этого «мужика»!

Паренек уважительно беседует с тетей-учительницей. Он, оказывается, после того как уничтожат «гидру», мечтает учиться, чтобы стать доктором. Хирургом. Мама кривит насмешливо губы, я знаю, она думает: «Ну, какой из мужика хирург!»

Узнав, что у тети больное сердце — она вскоре и умерла по этой причине, — юноша замечает, нельзя ли вылечить ее операцией: взять сердце совершенно здорового барана и врезать на место больного тетиного. Он видел: сердце баранье ну, точь-в-точь, как человеческое. Все смеются и объясняют ему, что до этого медицина еще не дошла, но солдат уверенно произносит: «дойдет!» После его ухода тетя скажет: «Что за талантливый парнишка!», а мама, которая прежде так защищала идею народного образования, подожмет губы: «Из хама не сделаешь пана!»

Меня тяготят все эти политические и медицинские разговоры, меня интересует, как мой ослик попал в руки красноармейца из папиной части.

— Бросили белые обоз под селом Надеждой, — рассказывает он, прихлебывая чай. — Товарищ комиссар с начпродом пошли ентот обоз принять. Смотрят, там ишак, ухо отвислое. Борис Егорыч присмотрелся да как крикнет: «Женька!» А ишак к нему подается, подается и мордой тянется. «Так ведь это моей дочки ишачок!» — кричит Борис Егорыч.

— Ну, тут смеху было! Комиссар вроде сродственника нашел, такой радый. А мне по делам в Ставрополь ехать надо, с грузовиком, в пекарню. Товарищ комиссар просят: «Отвези, Зыкин, моей дочке ишачка. Его, видать, белые у них забрали». Ну к что ж! Возвели мы это осла по досочке в кузов, привязали, дюже ревел, как машина пошла — напугался. Ну, а потом ничего, притих. Вот я вам его по адресу и доставил. — Допив чай, парень заторопился и ушел с моим письмецом к папе.

Скоро и сам папа приехал и опять горячо интересовался, не упрямлюсь ли я, как в раннем детстве бывало, и повлияла ли дружба с Женькой положительно в этом отношении. Потом папа уехал надолго. Вглубь Кавказа.

Женька жил у нас еще с год. Наступил настоящий голод. В городе шли судебные процессы над «людоедами». Осла из сарая у нас украли вместе с курами. На мясо. От меня скрыли, но я понимала, что вывести из стойла ночью упрямое животное было не легко, получился бы шум, и воры его, вероятно, на месте убили. А если была кровь, взрослые ее убрали, чтобы я не видела. Пробовала недавно расспросить маму о прдробностях, но она теперь все перепутывает в старческой памяти. Я же, хотя и старушка тоже, помню все детали тех лет, помню цвет, краски, звучание и даже запахи событий.

А все-таки дружба с Женькой навсегда отучила меня от упрямства.

V. Кража[40]

Сейчас воруют все. Врачи уверяют, что обилие гастритов нынче вызвано обилием краж: воруя, люди все-таки боятся быть пойманными, а эмоция страха обескровливает ткани желудка. Сейчас «космическое воровство» стало одним из обыденных приемов жизни.

В Сибири, на Тайбинке, где я жила после заключения, рядом с большими домами рабочего поселка, который выстроили зеки, через шоссированную дорогу существовал другой вольный поселок — частные домики. Несколько улиц, восходящих на пригорок. Домики были добротными, чистенькими: побывав в Германии, наши солдаты восхитились, как «чисто живут» граждане Европы, и тоже захотели уюта, в довоенном времени презираемого, либо как мещанство, либо как ненужность. Ведь как прежде жили сибиряки: — Абы тепло!

Все эти коттеджи и беленькие хатки, крытые железом, окруженные добротным штакетником, строились вольным персоналом Тайбинской шахты исключительно из ворованных материалов. Эту часть поселка так и называли: «Ворованный угол».

На рабочих планеркдх главный инженер строительства начинал беседу с прорабами так:» Ну, вор такой-то, докладывай…»

Негодовал, что все государственное строится «сикось-накось», допытывался, куда девался тот или другой штабель лучших сортов досок или кирпичей. Прорабы разводили руками, лукаво опуская очи. А один проворчал однажды: «Ишь, строжится! Игде той штабель, игде? Забыл, что я его вчерась ему во двор отвозил!»

Существует иерархия краж. К примеру, рядовой-продавец себе оставляет не так уж много, львиную долю он обязан отдать вышестоящим товарищам, те — еще более вышестоящим, или тому, кто сквозь пальцы смотрит на такие операции.

Воруют все, не только то, что можно унести под полою, но даже санаторное лечение: главврачи «слетают с должностей» за то, что в их санаториях обнаруживаются посторонние лица, то есть лечащиеся без путевок, за мзду. Всяк ворует доступное. Во времена моего заключения существовал даже термин: «доступная кража», она уже позором не считалась, сидящие за нее оставались в категории людей порядочных, как бы злоупотребивших служебным положением.

Я сейчас пишу на ворованной бумаге. Ни копирки, ни машинописной бумаги в продаже нет, приходится улыбаться машинисткам, редакционным работникам, всем, кому бумага «доступна». И тем не менее мы «порядочные люди», в карман ближнего лапу не запускающие.

Используется все, даже законы. Один из видов кражи — присвоение так называемых «списанных» в учреждении старых вещей. По совершенно идиотскому закону их надо ломать, сжигать, чтобы никто, упаси Бог, не воспользовался «социалистической собственностью». Однако ломку порою просто инсценируют, а все гожее растаскивают (и это отчасти так и надо — зачем вещам пропадать!), но придумали это уничтожение воры, чтоб «концы в воду». Ворюги исхитряются. Списав в утиль, например, ковры, отдают их в чистку, ставя новые инвентарные номера, а новокупленные забирают себе. На фабриках воруют путем секретной экономии сырья (за счет качества), из сэкономленного делают «лишние» вещи, уплывающие через госторговлю в пользу ворюг.