Добровольно приехавших в Германию на работы по любопытству или юношеской любознательности было меньше, но и те кляли судьбу, попав в тяжелые условия или испытывая мучения ностальгии. Впрочем, в добровольном приезде нам, русским, признавались только в самых интимных беседах, а после репатриации все объявляли себя «угнанными насильно», и только вернувшись на Родину и попав в тиски фашизма отечественного, не одна дивчина порою (тоже по секрету) восклицала: «Господи, да как же там, на неметчине, було гарно!»

А судьба таких Кать была вот какая.

Кое-кого передавили танками наши наступавшие «освободители», когда девчата из лагерей толпами выбегали на дороги «встречать своих». Кого-то отпустили домой, где, в лучшем случае, их многие годы называли «немецкими овчарками» или «немецкими подстилками», в худшем — бросали на самые тяжелые работы. У возвратившихся из «неволи» отнимали награбленное ими после победы «добро», жадность к которому у нищего советского народа была непомерна и удивительна для иностранцев. Девчата рыдали: они считали, что эта «одежа» ими выстрадана, как выстрадана была победа всей страны… Во время нашей репатриации одна остовка с узлами мне даже призналась:

«Если барахло отберут, я под поезд брошусь». Это была даже не обычная жадность — это были трофеи ее войны в роли остовки. Бывало и так: в фольварк, где работали остовки, въезжали «освободители», «Девчата, забирайте у хозяев, что вам хочется! Берите, что получше!» — Девчата кидались к белью, посуде, мехам, одежде, а солдаты, покидав в машины узлы с девчатами, отъезжали, сгоняли их с машин с бранью (иногда насиловали) и увозили «добро». Беременных били сапогами в живот: «от немца!». Однако большинство наших девушек с немцами сходились неохотно, норовили связать жизнь, с русским, таким же остовцем, власовцем, легионером. В последних случаях о возвращении на родину не могло быть и речи. Некоторые теперь приезжают сюда интуристами.

Зимой 45–46 гг., живя до ареста в Кемерово на поселении, я сама была свидетельницей: на вокзал прибыл товарняк с молодежью. С Украины. Почти раздетые, без багажа, синие и дрожавшие от холода, ребята и девушки толпились на перроне, ожидая, когда их уведут с мороза. Никто не был одет по-зимнему. Испачканы они были невероятно, углем, который сами грузили в пути, глиной, золой. У нескольких девчат заметила я незамытые следы менструальной крови на юбчонках и чулках. Вши их заедали: стояли, почесываясь.

Они рассказывали: были немцами угнаны «в рабство». По окончании войны распустили по домам: это были «показательные» для заграницы эшелоны, украшенные гирляндами, лозунгами, надписями «Домой!» и прочей «наглядной агитацией». Играли оркестры. И встретили их неплохо. А осенью без предупреждения собрали «кто в чем был» (вроде облавы), погрузили в этот самый товарняк и два месяца везли в Сибирь «на работы». Вначале было так тесно, что лежали «по сменкам». Потом умирать начали — поредело. В дороге кормили чуть просоленной вонючей рыбой и давали 600 граммов хлеба. Без горячего, без эшелонного медперсонала, без бани. Вода — только пить хватало. Куда везут, — не знали, и только сейчас, на перроне, им назвали город. Это после войны! У себя на родине! Лязгая зубами, приплясывая от холода на месте, стояли на сибирском морозном перроне сотни ни в чем не повинных советских полудетей. Парни смотрели зверями, размышляя, вероятно, который из фашизмов хуже, чужой, ненавистный, или отечественный, именующий себя советской властью. А из вагонов выгружали и носили, кого в больницу, кого — в морг. Не меньше часа проторчали они на жестоком морозе, потом их погнали на «шахту». Это не «фольклор». Это я видела собственными глазами. Таким образом, попавшим в ноев ковчег с чистыми и нечистыми, голубь мира не принес масличной ветви. Пожалуй, получила ее только партийная элита. Между рядами этих детей с Украины топтались и безногие и даже безрукие солдаты-победители и собирали милостыню. И дети отламывали хлеб, у кого остался, и им давали. И это все было уже после войны. На Родине.

Потсдам населяли, т. е. были там особенно заметны, мамы с колясками, эвакуированные из горящего в еженощных бомбежках Берлина, и постоянные жители-старички, такие же стильные, как сам город. Все, способные к труду, работали на войну. Шли мужчины преклонного возраста в цилиндрах, котелках и конотье, чинные чопорные старушки в черном, только в черном, с горжетками из драгоценных мехов, со старинными брошами на обязательных кокилье из старого валансьена. В СССР некогда состоятельная бабушка давно отдала бы такие украшения внучкам. Немецкие же внучки носили модное, не отнимая у бабушек их достояние. Вообще, в сравнении с Москвою, в Германии меня сильнее всего поразили нарядные и ухоженные старики и дети.

У некоторых старушек в мехах и старомодных костюмах-тальер заметила я приколотые вместо брошек значки со свастикой — партийные. Однажды рядом со мною на трамвайной остановке оказалась аристократического вида старушка, правда, без свастики.

Выгляжу я нарядно. Немки любуются моим шарфом армянского шерстяного кружева, вещью моей бабушки. Старушка тоже, вижу, хочет спросить о шарфе, смотрит, любуется, но воспитанно молчит. Пошел дождь. Она открывает зонтик и — вся обаяние, подвигает в мою сторону, приглашая сесть поближе. Любезно благодарю. По моей речи заметив, что я не немка, также любезно спрашивает: мой националитет.

Не француженка ли я? «Нет», — улыбаюсь. «Полька?» — «Нет, я русская».

Надо было увидеть лицо старушки: и брезгливость, и возмущение, и ненависть на нем смешались. «Шопинг» сделали плечи. Значит, я остарбайтерин, но без значка! «Шопинг!» — я из вражеской страны! Зонтик, конечно, рывком уплыл в сторону.

— Где ты взяла это? — строго спрашивает она, дернув меня за шарф. Будто не заметив этого «ты» только из интереса спортивного любезно отвечаю:

— Видите ли, мадам, (сознательно не сказала «гнедиге фрау»). Я с Кавказа. Это наше национальное вязание (сказала mettles — она должна понимать это слово). Делала моя бабушка. Я казачка. — Kosakin.

— Kosakin? Frau Kosakin! — она оторопела, гнев и презрение исчезли. Она уже слыхала, что казачьи легионы сформированы из русских на ее земле, и сокрушенно бьет себя по бедру. Не подойди трамвай, она могла бы пригласить меня на чашку Bohnenkafe которым прежде пахли сами улицы Потсдама.

А другая такая же старушка — аристократка фон Ягов в эти же дни в Берлине осыпает ласками гостеприимства мою русскую подругу Женечку Чукаловскую и ее мужа скульптора.[30] Вдова крупнейшего императорского чиновника, воспитанная в духе старой Германии, наивно верит, что после войны приедет в Россию искать могилу убитого сына. Мы ее не разуверяем, уже хорошо зная, что на освобожденных землях могилы немцев в лучшем случае сравнены с землей.

Еще «картинка» под заголовком «Немцы бывают разные». Еду из Берлина в метро домой, в Потсдам. Разговорилась по-русски с какой-то несчастного вида остовкой со значком ОСТ. Напротив сидит немец, немолодой, бюргерского типа, в тирольской шляпе с пером, типичным для тех, кого называют, «колбасниками». Он вроде бы прислушивается к нашему русскому разговору. Остовка на остановке выходит. Рядом с моей скамьей в тесноте встала дама, молодая, с пакетами. Тирольская шляпа обращается ко мне:

— Э, встать! — не сразу понимаю, чего он хочет. — Ты ослепла?! Немка стоит, — он указывает на даму, — а ты сидишь? — И ко всему вагону: — Русская сидит, а немка должна стоять!

Все свидетели сцены прячут глаза и молчат: сочувствие русским — государственная измена. Но никто его и не поддержал, ни вздохом, ни мимикой. Возмущенная предельно, отвечаю все-таки вежливо:

— Эта немка моложе меня. Если вы мужчина, это вы должны уступить место даме. И потом, почему вы говорите мне «ты»?

— Где твой ост? (значок) — рявкает колбасник. Ношение значка для восточных рабочих обязательно. У меня же с собой нет никаких документов.