На остановке краснолицый немец пальцем подзывает с перрона шуцмана. Что-то ему говорит гневно. Тот готовно и шустро козыряет и устремляет указующий перст в мою сторону. Шуцману я повинуюсь, выхожу, бросив молнию взгляда на колбасника. Он ворчит мне вслед. «Эти русские хуже грязных негров, те, по крайней мере, знают свое место»! (негры встречались среди англо-американских военнопленных).

Шуцман, однако, отводит меня от тронувшегося вагона. Он тоже краснорожий, тоже типа «колбасника», но этот дядька в форме говорит мне: «Подождите следующий поезд, пани!» И презрительно махнув рукою вслед отошедшего состава, извиняющимся тоном произносит: — «Это глупый немец! Однако, пани, не все немцы дураки, не все!» Шуцманами работали или, совсем пожилые немцы, или инвалиды этой войны, хлебнувшие горя…

Следует отметить, однако, что если бы не изобилие иностранных рабочих, уличная полиция была бы и не нужна: немцами всюду соблюдался невиданный нами порядок и дисциплина. То, что входит в немецкое понимание слова «культура».

Потсдам удивительно похож на Петербург в миниатюре или на Царское село. Похож стилем барочных и ампирных памятников, цветом и порядком зданий, но особенно воздушной дымкой, которая окутывает город в бессолнечные дни. Сумерки в Потсдаме выглядят, как белая ночь над Петроградом. Особенно напоминает Северную пальмиру центральная площадь Потсдама с собором, похожим на уменьшенный Исаакий.

В Берлине над старыми стильными зданиями можно было увидеть грубую фабричную трубу, этот же город — прежняя резиденция королей — не знал крупных фабрик, грохота и суеты столицы. Его еще не бомбили. Было мирно и тихо, только ночные сирены воздушных тревог будили и разрывали нависший над городом покой. В старомодном, патриархальном, олицетворявшем Германию городке ходил кое-где по торцам(!) тоже старомодный трамвайчик, формой похожий на карету. Во многих вагонах на креслах еще сохранились гобеленной работы коврики с вытканными германским-кайзерским орлом. На ковриках порою лежали аккуратные заплатки из обычной материи.

Улички Потсдама прелестны. Домики, увитые въевшимся в серые стены старым плющом или розами (так и повсюду в Германии и даже в неуютном Берлине), блистали чистотою, уже не раз описанной в литературе. Мне до сих пор снится узкая Голландская улица, чистая, промытая до блеска, с высокими крышами домов с белыми оконными наличниками. (Кажется такая есть и в Петербурге).

Будто из сказки городок! А я повидала их немало. Только наше положение «отверженных» от Родины, грозное, неведомое будущее да ночные тревоги мешали насладиться городом и лучше его осмотреть.

Потсдам окружали «дорфы» — прежние деревни, теперь пригороды. Один из них, через который мы проходили с метро в наши редакционные бараки, в которых мы и жили, назывался Александердорф. По иным рассказам посещавших послевоенный Потсдам, она уже не существует: сгорела от бомб. Деревня эта была подарком русского царя Фридриху Великому: несколько семей русских гренадеров (крепостных) вместе с домиками для их проживания — повторением русских бревенчатых изб. С вычурной резьбой, шатровыми воротами, коньками и всем, что полагается народному стилю «руссиш». Избы после многих десятилетий все еще были выхолены, как всякий немецкий домик, будто покрыты лаком. Вначале это была небольшая русская колония с появившейся позднее в «стасово-репетовском» стиле, копии «Спаса на крови» крохотной русской православной церковью среди соседней березовой рощицы. В наше время православное богослужение в ней шло на немецком языке. На нарядных «в два венца» избах, в которых теперь жили потомки Павловских гренадеров были прибиты однотипные таблички с фамилиями владельцев. Но только на одной избе значилась русская фамилия Pawlow. Остальные обитатели онемечились и носили уже фамилии немецкие.

За Александердорф начинался парк Сан-Суси со старым, времен Фридриха барочным прелестным дворцом среди парка с каскадами. Это был Петергоф в миниатюре. Дворец-музей во время войны был закрыт, но в еще не разбитые окна его видно было убранство, которым потсдамцы весьма гордились. Конечно, я полагаю, особо ценные вещи были спрятаны, но отделка плафонов и стен, сохранившаяся мебель не блистали роскошью драгоценных петергофских дворцов. (В то время мы еще не знали, что они уже разрушены). Здесь экономными королями экономного народа создавалась лишь иллюзия роскоши: мрамора и самоцветов — роспись «под», не резьба, а гипсовые поделки; 6/7 бюджета у Фридриха Прусского и его сына — «дер Гроссе» шли на войны, объединяющие Германию.

Сан-Суси — это было «мещанское барокко».

В прелестном французском парке с уступающей Петергофской, но на нее похожей каскадной лестницей, сохранились и немногочисленные «затеи» в виде китайской беседки, отдельно стоящей исторической мельницы, принадлежавшей крестьянину, который отказался продать Фридриху свой участок этой мельницы под дворцовый парк. И мельница так и осталась в парке, содержавшаяся в хорошем музейном порядке, как свидетельство монаршего уважения к священной частной собственности.

Мне, музейщице, парк Сан-Суси служил большим утешением, единственным «питалищем» стариною (все музеи были в военное время закрыты) моего «музейного чувства». Я там и гуляла, и ходила собирать сухие обломки сучьев для растопки скудно отпускаемых брикетов в нашей барачной печурке. Случайно, гуляя, попала на выставку известнейшего скульптора, с позабытой ныне фамилией, черпавшего героические сюжеты из тевтонской мифологии и работавшего в формах обобщенно-монументальных (нечто похожее в наших нынешних памятниках Сталинграда и других местах). Запомнилось лишь общее впечатление от выставки.

Среди парков была и семейная усыпальница Габсбургов с гробницей Фридриха Великого. В усыпальнице было несколько новейших гробниц, накрытых фашистскими знаменами: значит, потомки Габсбургов отдали тоже на фронте жизнь за новую Германию. Вокруг паркового памятника Фридриху дер Гроссе в виде конной статуи, на круглой обширной куртине, бывшей некогда цветником, ныне был (вероятно, служащими музея) посажен картофель, и его декоративно окаймляли подсолнухи. (Восхищенные постным маслом, которое в запаянных канистрах посылали домой солдаты с восточного фронта, немцы во время войны стали прививать и у себя эту сельхозкультуру). Вознесенные над картофельной клумбой копыта Фридрихова коня охраняли нынешнее немецкое достояние, олицетворяя какую-то черту Германии.

Среди всех этих затей в теплые дни гуляли не занятые общественным трудом местные жители — только старые дамы и мамы с колясками, все остальное работало для войны. Столичные дети, как и повсюду в Рейхе, были выхолены и нарядны так непривычно для советского глаза, они получали вычисленное до грамма все необходимое для роста, даже апельсины. Одеты в однотипные костюмчики нежных тонов из шерсти, что теперь называют мохер. Дети рабочих и министров — одинаково! Да и папы с фронтов засыпали семьи посылками. Дамы, сидевшие на садовых скамейках и непрерывно шевелившйе спицами, в разговорах все повторяли: «пэкхен, пэкхен» — посылочка, посылочка. Их они получали от своих фронтовиков. А Рейх в свою очередь, посылал своим солдатам «пэкхен» к праздникам. С каштановыми печеньями, теплыми вещами, удобной пластмассовой посудой с елочными веточками и крохотными искусственными елочками к Рождеству.

Рождество в военной Германии было «праздников праздник» с соблюдением всех возможных ритуалов, хотя были скудны елочные игрушки грубой работы. Их изготовляли из каких-то тяжелых отходов. Поразило в предпраздничные дни: бомбящие Берлин английские самолеты ради дезориентации зениток, сбрасывали на город, пролетая, тонны серебристой бумажной блестящей соломки, весьма пригодной для елочных украшений. Но при их дефиците ни один немецкий ребенок не поднимал эти вражеские блескучки для украшения своей елки. И когда мы их поднимали, немцы смотрели на нас с негодованием. Если маленький хватал нарядно блестевшую полосочку, матери сердито вырывали из ручонок и награждали пощечинами, объясняя, как это не патриотично.