Но Он был! С ужасом смотрят конвоиры и их начальник на кровяные пятна, оставшиеся на снегу, и четкий глубокий отпечаток босых ступней. И, не отрывая глаз от этих вещественных знаков начконвоя медленно стаскивает шапку и падает на колени. Только что он был брюнет, сейчас его волосы совершенно седые. Заключенные отрывают от земли лица, приподымаются без команды и тоже смотрят на кровавые, будто клюкву давили, следы и слегка подтаявшие отпечатки ступней Человека. Без команды в полном молчании собирают инструменты и, смешавшись с дрожащими, ошеломленными, молчащими конвоирами пытаются построиться. Дергающегося судорожно пахана поддерживают его товарищи. Мужичонка доглатывает сало. Лицо бригадира теперь восковой бледности. Он безмолвен и только мелко-мелко крестится да глазами указывает, что надо делать каждому. Дюжий костистый мужик подходит к застывшему на коленях начконвоя.

— Иттить можешь? — и пытается поднять начальника. — Носилки надо! — Бывалые фронтовики молча подносят длинные жердины, продевают в их концы рукава двух телогреек и кладут на самодельные носилки одеревенелое тело начальника.

— В Христа стрелял… Его бы надо… — шепчет кто-то. Другой молча бьет его в ухо.

Нестройною толпою, совершенно безмолвно бригада и ее конвоиры направляются к зоне. Собаки, испуганные, взъерошенные без поводков следуют за людьми. Повар с запряженной в полевую кухню лошадкой тащится позади. Ноги его заплетаются, зубы стучат.

А по лесу зазвучала еще не забытая кем-то молитва: «Верую во единого Бога, Отца — Вседержителя Творца…» —…видимым же всем и невидимым…» — повторяют за солистом и пахан, и урки, и конвоиры, и костистый мужик, и каждый в толпе, кто помнит слова.

…Районный психиатр ничего не понимал, разводил руками: около трех десятков зеков и вольных поступили с лагучастка в больницу. Сосредоточенные, молчаливые все. И ничего не рассказывали. Начлага сняли с работы: не сумел подавить странные слухи, распространившиеся из его зоны по округе.

Если во второй половине войны в Берлине, да и других городах Германии, вы не знали, как пройти куда надо, а немецким языком не владели, стоило только в людском уличном потоке, в вагоне трамвая, в метро (автобусов почти не было — все были на войне) громко по-русски задать нужный вопрос. Обязательно кто-нибудь отвечал вам по-русски. В Германии были тогда миллионы советских граждан, в качестве военнопленных, «остовцев» (восточных (советских) рабочих) или эмигрантов, «новых» и «старых» — послереволюционных. Их так и называли: люди старой и новой эмиграции.

На улицах, в ресторанах, лагерях неожиданно встречались земляки, знакомые в разных ипостасях: один мог иметь «ОСТ» — значок, обязательный для мобилизованных из России (главным образом с Украины) рабочих, другой — погоны сперва немецкие, потом «власовские», третий — умирал от голода в лагерях военнопленных или бежал из концлагеря, или стал вором, международным, беспринципным и аполитичным. В единичных только случаях можно было встретить случайно уцелевшего сумевшего скрыться еврея. В плену или оккупации их сразу выдавали свои же советские соотечественники. Так уж были воспитаны. Обстановку в лагерях военнопленных характеризует рассказанный мне близким лицом случай.

Говорящий по-русски начальник шталага (его мать была русская армянка) построил советских военнопленных в каре и заявил: «Прошу прекратить доносы друг на друга. Мы сами разберемся, кто из вас еврей, кто коммунист. Вы мешаете нам работать правильно, донося друг на друга» — и добавил: «Удивительные вы люди, советские подданные! Попав к вам в плен, я бы молчал, зная, что мой сосед, допустим, «фашист». В общем несчастье он для меня был бы просто немцем. Делайте выводы о нас и вас сами!»

Выводя «за скобки» нежелательный элемент, внутри каждой корпорации, советские люди вроде бы жили без «классовой борьбы». Остовец помогал остовцу, власовец — власовцу, доходяга — доходяге, но подспудная, привычная «бдительность» отравляла существование, и люди все-таки имели «двойное дно», то есть, лгали или боялись говорить открыто.

Положение русских людей, мобилизованных немцами в остарбайтеры (в так называемое «немецкое рабство»), было разное, в зависимости от личности и офашизненности хозяина. На заводах при казарменном положении было трудно, в сельском хозяйстве у хорошего бауэра — сносно, у плохого — ужасно, особенно для городской молодежи. Напечатанные рассказы о быте остовцев в военной казарменной Германии похожи на картину советских лагерей. Лучше всего (физически) жили те, кто попадал в городские дома прислугой. Нужно заметить, что советские девчата (преобладали украинки и белоруски), согнанные в Германию порою из самых глухих углов, чрезвычайно быстро воспринимали внешнюю европейскую цивилизацию. Немцы удивлялись, как быстро они овладевали языком, говорили без акцента, не в пример рабочим других национальностей. А в рабочих лагерях были надписи на 11 языках! Вавилонское смешение!

Рассказывала мне украинка, немолодая, отторгнутая от троих детей (попала в облаву на базаре — и увезли), как мучительны были первые недели на заводе: «Майстер кричить, ногами топаеть, а я ничего не разумею. Он пальцем меня в лоб тычет: «Русский Иван, кричит, думм». (Думм — дурак — это первое слово, которое она уразумела). С овладением языком дело у бабы пошло так хорошо, что ее в пример ставили, хлопали по плечу: «О, стахановец, стахановец!» — «А я, бывало, майстру скажу: «Ну что, думм, русский Иван?» А ему и стыдно. На зло им, проклятым, хорошо работала!» В массе же и советские и прочие иноземные рабочие работали плохо.

Русские быстро сходились с французами, норвежцами, чехами и англичанами (в плену), так же ладно постигая их языки. К концу войны народы объяснялись между собой почти свободно.

Если появлялась возможность одеться (у горничных, например), либо на подарки барынь или любовников, либо по бецугшайнам — талонам на покупку одежды, либо укравши, то русские девчата выглядели изящнее немок. Даже так: если по улице шла выделяющаяся элегантностью из толпы дама (иногда с собачкой на цепочке), с половиной вероятности это была русская горничная — остовка. А мимо нее могли пройти компатриотки — остовки, истощенные, грязные, одетые нищенски. Им «не повезло». Чтобы не отличаться от немок, девчата предпочитали черное (цвет войны) и надевали шляпки с траурным крепом. И тогда можно было не надевать значок «ОСТ», унижающий и ненавидимый.

Правда, к конфузу русской женщины, а скорее к конфузу ее нищей страны, «Дуньки в Европе» порою венчались с казаками в… ночных рубашках, украшенных кружевами и шитьем, не догадываясь о назначении столь «шикарной» одежды.

Воровали остовцы ужасно. Как никакие другие народности. Тюрьмы были переполнены ими. Воров за крупные дела в Германии вешали (как и оплошавших, приученных фашизмом и войною к воровству своих же немцев). Девчата воровали от хронического голода по «барахлу». Во время бомбежек наиболее алчные грабили брошенные квартиры и даже эшелоны с товарами. На Александерплац можно было подпольно купить что угодно, хотя полиция ловила и карала беспощадно. Спекуляция преследовалась бдительно. Ею занимались и «плохие» немцы, впрочем, используя иногда русских арбайтеров как исполнителей.

Родившим женщинам всех национальностей и социальных ступеней выдавалось детское приданое и коляска, похожая в те годы, на маленький межпланетный снаряд.

А что такое «хороший бауэр» — хозяин, я узнала впервые в Потсдаме, где мы прожили лето, осень и часть зимы 44 года… Неподалеку от парка Сан-Суси, рядом с которым были наши бараки, раскинулась — деревня не деревня, может быть пригород Потсдама. Там были сады и называлось место Garten. У частных владельцев усадьб с фруктовыми садами можно было купить без карточек фрукты или овощи, но не совсем легально. Все съедобное надлежало во время войны сдавать «Рейху» — государству, оставляя лишь на собственный стол. В пищевой фонд государства сдавали даже собираемые частной инициативой дикорастущие орешки, ягоды, травы, желуди, получая взамен что-то, кажется, священное по военному времени Bohenkafe — (настоящий кофе). Оно служило как бы символом довоенного быта, у немцев расплывались улыбки при одном названии продукта. Германия гениально использовала в пищевой фонд каждое съедобное зерно. Из каштановой, например, муки изготовлялись вполне удовлетворительные эрзац-пирожные. Они продавались без карточек. Мы иронически называли их «пирожные из опилок». Конечно — суррогат, но пирожные все-таки делают жизнь наряднее! Создают тот уют, без которого немцу невозможно. Даже по линии фронта, построив блиндаж или заняв на время квартиру, солдаты прежде всего создавали уют. Даже в советских лагерях военнопленных, где немцы умирали сотнями (не только от голода — им давали 800 г хлеба, в то время, как своим — 600, сколько от климата, подавленности, болезней), они в своих бараках держали уют, сооружали удобные полочки, абажурчики, дорожки из старого толя, чем восхищали лагерное русское начальство, или, наоборот, завистливо раздражали, когда начальство было дураки. Впрочем, и японские пленные тоже украшали лагерную жизнь уютом, еще более умелым и с большим изяществом.