Второй моей детской любовью была водоноска Марфа. Старуха, когда-то бывшая работница у «барина», она по святости своей обнищала и разносила в «хорошие дома» воду с родника на Мойке. В гору — с горы, в гору — с горы, много раз за день. Одетая нищенски, она все, что ей дарили, раздавала. Иногда соглашалась едой «погреться». Ее появление сопровождал едкий запах немытого тела. Я спрашивала: «Почему ты Марфочка, не искупаешься?» Отвечала всегда фразой: «А Бог не купается». Я обожала ласковую и терпеливую Марфу, мне хотелось ее целовать, прижаться к ней — не позволяли. Я никак не могла понять почему о ней говорят «грязная». Любила ее сморщенное лицо, голубые, как небушко, глаза, а она, наклонясь целовала в плечико: «Ба-арышня!» Принеся два ведра на коромыслах, она садилась передохнуть, и тогда я вертелась в кухне, слушая ее немудреную речь пересыпанную пословицами. Воду она приносила при всех оказиях, даже совсем больная, и, будучи неграмотной, мелом отмечала на фрамуге количество ведер. Сверх заработанного — копейка два ведра — никогда не брала: грех! Как ни странно, нищенка почитала иерархию — деление мира на «господ» и прочих, белых считала «нашими». Во время боев за город в гражданскую войну несла под пулями неторопливо свои коромысла. Только раз, помню, оставила ее у нас мама во время боя прямо в нашем районе, когда даже на крыльце у нас стоял строчащий пулемет и мы с мамой прятались под столом. Марфа ходила по комнатам, предварительно закрыв ставни, крестила окна и углы и бесстрашно наблюдала исход боя. А потом, когда по шоссе мимо нашего дома помчались всадники белой армии с погонами, она прибежала с радостным криком: «Микитишна — ей строго запрещено было говорить, как ей хотелось, «барыня» — Микитишна, наши! Наши!» И ушла, взяв свои коромысла, когда убедилась, что обстрел кончен и мы в безопасности. Умерла она в своей развалюшке, где жила одна, от голода. На русской печке так и окостенела.

В политических спорах матери и отца Марфа всегда была у мамы аргументом, как образец тех, кому должны помогать ком мунисты-большевики в первую очередь, но не помогают.

А детское мое общество было скудно. Кроме Саньки, Васьки и Мишки, иногда товарищами моими бывали двоюродные братья Лесенька и Славочка. Они приезжали из села, где учительствовал их отец — муж некрасивой и неумной тети Оли. Тихого этого блондина-зятя почему-то ненавидела бабуля Таня. Может быть, он изменял ее дочери, похожей на галку. По семейным рассказам, тетя Веруся «даже стреляла однажды в ненавистного «Петьку», а папа при этом пал на колени и умолял сестру пощадить «Петечку».

Когда приезжали кузены, я подолгу гостила у бабули Тани и даже у них ночевала. Припоминаются смешные эпизоды.

Утром, когда мы с бабулей еще в постели, Славка, умытенький, розовый, в красной косовороточке в белую клеточку, входит в спальню: «Бабуля — сообщает он таинственно — а у нас в селе уборную называют «нудник!»

Меня всегда ставили в пример братцам-шалунам, потому что я не ломала игрушки. Они же, получив однажды редкостное тогда изделие — автомобильчик, вмиг сломали его. В ответ на упреки оба с ревом уверяли, что они вовсе не ломали автомобильчик, а только хотели сделать из него… лисичку. С той поры в семье часто говаривали о чем-нибудь бессмысленно испорченном: «сделать лисичку». И теперь я говорю об иных моих редакторах, что они «делают лисичку» из чего-нибудь, мною написанного. Дядя Петя («Петька») повел нас троих в цирк. Все хохотали, как безумные, когда клоун, низко кланяясь публике на все четыре стороны, выпускал из зада с соответствующим звуком клубящуюся струйку темненького дыма. Всех этот фокус восхитил, но я оставалась печальной. Узнала по расспросам, что клоун — это артист, работающий из-за денег. У нас в доме портить воздух называлось «делает фуфушку», считалось крайним позором и составляло тайну. А тут дядя за деньги себя так безобразно раскрасил и публично, при всех, «делает фуфушку»! Что же такое эти деньги, ради которых надо подвергать себя поруганию! Я рыдала, я умоляла дядю Петю дать ему денег, только чтобы он перестал. Славка и Леська всласть насмеялись уже не только над клоуном, но и надо мною.

Славка был удивительно жадный! Положит бабуля нам трем на блюдечки варенья поровну, Славка плюнет в мое и лесино блюдечко. Мы от брезгливости и не едим уж свои порции, а он пожирает все три, собственные-то слюни ему не противны!

— Я упрямая, а Славка жадный, — говорила я папе. — Что хуже? — Папа твердо отвечал, что жадность мерзка, но и упрямство с нею рядом стоит!

Воспитывали кузенов с лицемерием: увидев пьяного, при взрослых надо называть его «больной». Друг друга они были обязаны называть Лесечка и Славочка, и даже наедине, в драке, пыхтели: «Ну, Лесечка, проклятый, я тебе сейчас…» или: «Славочка, сволочь этакая, перестань!» Мне такое не нравилось в братиках, я била Славку по толстеньким, вкусно щелкающим, щекам за всякую неправду или наглость, и тогда нас всех бабуля ставила на колени.

Однако наказания углом, коленями были уже недостаточны: я выросла, надела гимназическую форму приготовишки.

Пришла гражданская война и разруха. Мать с отцом разошлись, мы с мамой жить перешли к бабушке Евочке в дом с чудесным зеленым двориком, огромным садом и службами, настоящую маленькую усадьбу на окраине — форштадте города. Семья теперь состояла из шести человек — маминых братьев, сестры и бабушки. Если приезжали дядя Фатя с женой или Дина с мужем, то за стол усаживалось одиннадцать-двенадцать персон. Обед готовили тогда в русских печках, летом на мангале с углями, только к концу гражданской войны появился у нас примус. На него как на диковинку прибегали смотреть замученные «готовкой» соседские бабы и ахали завистливо. А иные, более косные, плевались: пища керосином провоняется.

Мамочка бедная — ей и тридцати не было — разойдясь с отцом, намеревалась подготовиться, учиться дальше, мечтала врачом сделаться, но за болезнью и смертью бабушки, а потом и тети Ани, осталась хозяйкой этого большого тогда имения да так и состарилась в заботах, подобных тетинастиным! Я же оказалась уже не центром, а только звеном новой большой семьи. За маминой занятостью мои шалости и непослушание сходили с рук. И, как ни оберегала меня мать, мне пришлось помогать семье в делах хозяйственных, что оказалось весьма полезным.

Город переходил от белых войск к красным. Отец стал комиссаром Красной армии, и как только город занимали красные, тотчас появлялся «на побывку», чтобы меня увидеть. Приезжал в военном, в галифе — один раз к негодованию мамы и тети Ани они были из красного потертого бархата. Кожа ремней скрипела вкусно, остро пахнул овчиной полушубок. Мама фыркала: «Оставь, оставь эту воинскую гадость в коридоре!» Жил он в те наезды у бабушки Тани, а к нам приходил как гость, и для меня это был праздников праздник.

Я любовалась и гордилась красивым отцом. Грозный комиссар, в играх со мною, не по возрасту миниатюрной, худенькой, самой маленькой в классе, превращался в мальчишку. И любимая моя игра была «ходить по папе»: он держал меня за ручонки, а я, упираясь ногами, взбиралась по его невысокому плотному туловищу до самых плеч, и он «катал» меня по комнатам или саду. Привозил мне одежонку, еду, покупал книги — дочь была уже страстной читательницей. Незадолго до развода родителей в 8 лет я начала писать сама «роман» — нечто в подражание «Детям капитана Гранта», где действующими лицами были Леди Мария и мальчик Юрочка. Жаль, что взрослые не поощрили тогда и не развивали во мне стремление сочинять, м. б. жизнь моя пошла бы по другому. Соответствующей же детской среды — не было. Потом я писала пьесы для детского нашего домашнего театра. Помню персонаж — застенчивого мальчика с фамилией Стародубцев — в те годы мальчик с такой фамилией был уже не первой моей «любовью».

Папу удивительно любили мыши. Если в доме была единственная мышка, обязательно к нему полезет! То с занавески на плечо спустится, то заползет с пола по ноге внутрь брюк. Так было во время карточной игры: мышь залезла в брюки, папа со страшным визгом стал ее сбрасывать при всех. Храбрый и сильный, отец мышей боялся истерически, визжал, дрожал под общий хохот. Однажды при наезде отца, по моим слезным мольбам, остался он у нас ночевать. Постелили ему в холодной гостиной на тахте. Побарахталась я с ним перед сном и убежала в нашу с мамой спальню. Утром нас разбудил папин вопль, и он выбежал из гостиной полураздетый. Оказывается, проснувшись затемно, зажег он лампу, а на стуле, где сложена была его одежда, что-то шевелится. Внутри ремня, свернутого пружинкой, притаилась мышь. За ночь она натаскала из повязки с раненой ноги ватки в это подобие круглой коробочки и вывела там мышат. Папа дрожал и повизгивал. Когда мы столпились вокруг, мышка-мать не убегала, и вокруг нее копошились крохотные, как ноготь моего мизинца, голые розовые комочки. А папу стошнило.