Все это, включая взятки, работу «налево» в служебное время, получило уже и формулировку, что-то вроде: «повышение народного благосостояния в социалистическом обществе несоциалистическими методами».

Так что сейчас народу, в особенности шоферам, строить частные дома есть на что, и в нашу эпоху борьбы с жилкризисом всемерно поощряется т. н. «частное строительство».

Не будучи собственницей, я вспоминаю боль времен, когда «собственность — есть кража» было лозунгом. Когда домовладелец был фигурой одиозной, изгоем, «лишенцем» (его лишали избирательных прав, сокращали со службы, не давали хлебной карточки, выгоняли из партии. Так и писали: «Имея свой дом, пролез…»). У кого было хозяйство, тем бы и плевать. Но, например, моя несчастная мать вынесла горы лишений и горя за свой дом. Бабушка Таня моя, владелица двух (!) домов и флигеля — целой поэтической усадьбы на Гимназической улице Ставрополя, в 20-е годы была объявлена «лишенкой», что весьма компрометировало отца и дядю — членов партии. Пришлось старушке добровольно отказаться от домов в пользу государства, то есть разорить внуков на те грядущие времена, когда собственность перестала быть «кражей». Но отец и дядя вздохнули свободно.

Теперь, на новом месте, дома строят, строят… Никита Сергеевич, покойник, — не без ехидства замечу, владелец нескольких дач, — начал было поход на строителей особо роскошных особняков (отгрохивали по 20 комнат). На какие, мол, средства их воздвигают? Иных выселили, иные сами отдали дома «под дет. ясли». Однако, этот последний нажим на частную собственность быстро прекратился, т. к. строителями таких палаццо оказывались сами «слуги народа», они и до сих пор ненавидят Хрущева, единственного, кто попытался вернуть хоть относительную имущественную справедливость так называемого «социалистического общества». После Хрущева притесняют только за инакомыслие, а жажда обогащения любою ценой рассматривается сквозь пальцы. Правда, в Грузии стали было открыто говорить: «Когда у нас была советская власть…». Власти постарались, посадили кой-кого, и, говорят, теперь в Грузии «модно быть бедным».

А истоки воровства, стихийного, нынешнего, корнями уходят именно в пору, когда советская система складывалась с присущими ей «культом» нищеты, небрежением к личности и обычным житейским нуждам целого народа.

Начало тридцатых годов. Московская коммунальная квартира, переделанная из какой-то фабрички, в которой большие залы перегородили однорядными фанерками, оклеенными дешевыми обоями, и поделили «квартиры» для ответственных работников Госплана. В такой-то квартире, полученной «как сто тысяч в лотерею», четыре члена компартии играют в преферанс. Возможно, они пришли на новоселье к моему отцу. В те годы (30-е) новоселье в Москве — событие редчайшее.

Все они — работники ответственные, «номенклатурные». Сейчас это как минимум персональная машина, дача, хрусталь и прочее. Тогда, в тридцатые, — «москвошвеевские» костюмы и кожаные не новенькие портфели. Со дня Октября — уже 15 лет!

Погас свет. Преферансисты испуганы, особенно хозяин — мой отец: неужели лампочка перегорела! Вот это беда! Справлялись у соседей — у них тоже темно. Слава Богу! Общая авария! Исправят!

Один из гостей рассказывает о недавней домашней драме: сгорела лампочка и три дня невозможно было купить (уже в то время вместо «купить» говорили «достать»). И он украл лампочку в учреждении, которым управлял, чтобы не заметил завхоз — неудобно все-таки!

Это теперь глава учреждения просто скажет: «Это и это отвезите ко мне». Неловко ему будет лишь в одном случае: подумают — бедный, мол! А тогда и попросить лампочку у завхоза для себя считалось зазорным. Собственность-то социалистическая! Проще — украсть. И тогда мой совершенно интеллигентный отец заканчивает рассказы гостей своей смешной историей.

Нам позарез нужна была дверь. Обыкновенная, на навесах, чтобы вставить в перегородку самостийно разделенной на две комнаты квартиры. Ни купить, ни заказать невозможно, даже «по блату» (уже существовал термин), даже за бешенные деньги. Просто не предусмотрено было соцгосударством, что его гражданину может понадобиться «частная» дверь, так же, как гвозди, доски и прочая домашняя снасть.

И вот однажды, зайдя по делам в какое-то учреждение, в котором шел ремонт, папа увидел в коридоре прислоненную к стене возле дверного проема новехонькую дверь. Добротно сколоченную, еще некрашеную, с ручкой, уже привинченными навесами и даже с дверным ключом. Видимо, ремонтирующий комнаты рабочий принес дверь со всем ее прибором и ушел, чтоб, вернувшись, приставить ее к месту.

Папа окинул дверь завистливым оком. Именно такую он хотел, да и по размеру она вроде подходила к нашему проему в перегородке. Он даже слегка промерил ее пядями. Прочная, достаточно массивная, не фанерка какая-нибудь. Захлопни — никакой звук из соседней комнаты слышен не будет! Отец постоял, погладил дверь рукою. В коридоре не было ни души. И тогда мой интеллигентный папа, обхватив ее обеими руками, примеряясь, поднял на себя и, держа как щит, пошел к выходу. Шел, не торопясь, не потому, что тяжело было нести, а потому, что обдумывал, что он скажет, если его остановят. В голову не лезли никакие оправдания, не мог же он, например, сказать, что несет ее на улицу, чтобы полюбоваться такой любопытной штуковиной при дневном свете… Кое-кто из, к счастью, незнакомых ему сотрудников учреждения попадался навстречу, но никто не любопытствовал, почему прилично выглядевший брюнет с натугой тащит новенькую дверь.

— Если б кто окликнул меня, — давится от смеха отец, — я быстренько поставил бы дверь к стене и убежал.

Спереди она прикрывала его с головой, так что и знакомые не сразу бы узнали, разве что в спину. Он, однако, опасался швейцара, но тот готовно распахнул перед ним входную дверь, помог папе, избочась, протолкнуться с ношей на улицу и, заметив, что папа прилично одет, крикнул вслед: «Может, вам помочь ее донесть?»

Только когда вышел, почувствовал дрожь под коленями, и не от тяжести и страха, а от чего-то похожего на стыд. По улице почти побежал — а вдруг шофера ожидающих у подъезда машин его знают в лицо? — но отойдя изрядно, уже неспешно направился к Ильинке и далее к Москворецкому мосту. Поставит, передохнет, пока не сговорил грузового шофера доставить его с дверью на Шаболовку.

— И не стыдно было? — спросила я.

— В том смысле, как ты понимаешь, что вот я, Б. Г., в центре столицы несу, как обыкновенный грузчик, дверь — не было, ты знаешь, как я отношусь к подобным вещам: надо — и на бочке золотаря поеду. А другой стыд, от самого факта кражи, перекрывала радость, что наконец-то у нас будет дверь, не стоящая к тому же ни копеечки, и что я избежал позора быть пойманным.

— А о рабочем ты подумал?

— Ну, тут я был совсем спокоен: как администратор, знал: составят акт пропажи, достанут другую. Только с тем учреждением лишь по телефону сносился: вдруг швейцар меня запомнил, но там скоро другой старик уже стоял.

Все остановили преферанс, чтобы осмотреть дверь. Она пришлась совсем впору, только немного подтесать пришлось. Теперь она была окрашена краской, которую «сперла» в своем музее я. Краска была застывшая, ее долго перетирали с олифой.

Поглаживая дверь, один из папиных друзей изрек: «Маркс сказал: «Собственность есть кража». — «Это Прудон сказал», — поправил его отец, и все вернулись к своему преферансу и заговорили о Прудоне.

И пошло! На своей службе я из кем-то разбитой витрины стянула беленькие перчаточки. Витрину, видимо, разбил кто-то из наших же служащих, в ней выставлены были истинно «музейные» в те времена экспонаты — продукция какой-то московской шерстевязальной фабрики: дивный свитер, торгсиновские кофточки — не для советских рядовых покупателей. Я скромно взяла только перчаточки — очень уж в продаже «для всех» были охально безобразные, грубые. Через день витрина опустела, и я сожалела: взяла бы уж и кофточку! Составили акт на пропажу…

Боба С. был другом юности Андрея Достоевского и Леси Террабилло. В Москву приехал из Крыма и оказался без гроша, ибо и тогда уже пьянствовал. Уверенным шагом молодой человек из прекрасной семьи вошел в какую-то контору. На стене висели большие красивые часы. Не обращая внимания на сотрудников, Боба деловито придвинул стул и осторожно стал снимать часы. «Вы что, товарищ?» — заинтересовался кто-то. Боба хладнокровно пожал плечами: «Чинить!» Извинившись вежливенько, положил часы на чей-то стол, снял и бережно положил в карман маятник и, обнявши тяжелый футляр, потащил его на улицу. Все в конторе безмятежно продолжали свои дела, а Боба завернул за ближайший угол, дотопал до первой же лавочки часовщика и продал ему часы. Конечно, не за полную их стоимость, но торговаться не стал из деликатности. Проходя мимо этой лавчонки в следующие дни, он видел на стене «свои» часы, потом они исчезли.