— Ну ладно, дай! — передумал Андреа. — Дай! Дай же!

Андреа дернул ее за распущенные иссиня-черные волосы и показал глазами на бутылку.

В жилах Мериам текла смешанная кровь, но еврейское в ней преобладало. В каждом ее движении, в выражении ее лица, в ее говоре чувствовалась затаенная печаль. Откуда она? Из зловонного лабиринта софийского гетто? Или папаша Жану привез ее вместе с дюжиной других из какого-нибудь далекого порта? Андреа не знал. И не спрашивал.

Наверное, она была его сверстницей, но выглядела лет на десять старше. Ее овальное лицо покрывал толстый слой белил и румян, начерненные брови сходились над переносицей; черным были обведены и слегка выпуклые, с поволокой глаза; под длинным носом резко очерчивались крупные сочные губы, с которых сейчас была стерта помада. Нет, Мериам нельзя было назвать красавицей. Она была скорее некрасивой — такой он и увидел ее в первый раз. Но тело у нее было крепкое, кожа чистая, а главное, с ней ему удавалось забыться. Иногда он чувствовал к ней жалость.

Андреа сделал несколько глотков и опять вытянулся на постели.

— Воды хочешь? — услышал он ее голос.

Нет, он не хочет воды! Горло и желудок горят — пускай!.. Он разглядывал тонувшую в полумраке комнату. Кто еще побывал здесь сегодня? Он думал об этом равнодушно, лениво, без ревности, даже без отвращения. Те, с железной дороги, само собой... И из миссий... Может быть, и наш уважаемый сосед мсье Филипп Задгорскпй?.. Стоило ему вспомнить о молодом соседе, который завел дружбу с наехавшими в город иностранцами, как мысли его приняли иное направление. «В сущности, какая между нами разница? — вдруг со страхом спросил он себя. — Филипп бездельничает с утра до вечера, хотя и купил себе диплом в Париже. И я бездельничаю... без диплома! Сколько раз я видел, как он шел со своими дружками в шантан. К Саре ходил... И к цыганке... А к Мериам? Может быть, и к ней?.. Нет, нет, это было бы мерзко, — содрогнулся он, вообразив, что они, такие разные, так ненавидевшие друг друга, спят с одной и той же женщиной. Он чуть было не вскочил и не ударил ее кулаком по накрашенному лицу, но вдруг так же внезапно, как вспыхнул его гневный порыв, осознал, что все это следствие чего-то случившегося раньше, еще до войны, и, почувствовав себя бессильным, беспомощным, в отчаянии застонал. — Заколдованный круг! Что мне остается делать? Вернуться домой? Зачем? Кому я там нужен? Клименту? Косте? Отцу? Каждый занят своим делом, каждый знает, чего он хочет и чего от него хотят... А я? Я? Андреа Будинов, хватавшийся за разные науки, учитель в школе, которую уже никто не посещает, член несуществующего революционного комитета...»

Он вымученно засмеялся, но вдруг увидел себя словно в зеркале — такого жалкого, никчемного, что сам испугался.

— Вчера было четверо... — заговорил он глухо. — Нынче утром только двое...

— Не понимай, — смеясь, сказала Мериам.

— Я о школе говорю...

Он смотрел на задернутое батистовой занавеской окно, за которым быстро угасал день.

— Да и кто пустит детей в такие времена?

— Андреа... дети?

— Ты дура, — сказал он раздраженно.

Андреа вспомнил, что сначала она, как другие, требовала у него по две серебряные меджидии^[4], а в последнее время денег не брала. Сейчас это показалось ему странным, смешным. Он расчувствовался и крепко ее обнял. Она прижалась к его груди и замерла, смущенная его неожиданной лаской.

— Почему ты больше не берешь у меня денег?

Она молчала.

— Деньги, я о деньгах говорю... Андреа — деньги — Мериам! — подражая ей, он повторял слово «деньги» то по-французски, то по-арабски.

— Андреа красивый... Мериам любить... очень красивый Андреа, — произнесла она наконец и, увидев, что губы его растянулись в насмешливой улыбке, схватила его руку и начала ее целовать.

— Ну-ну... хватит глупостей!

— Не глупости...

— Ох, — сказал он. — И дернуло же меня с тобой объясняться.

— Нет, нет! — все горячей протестовала она. — Мериам очень любит красивый Андреа...

— Замолчи! — прикрикнул он. — Неужели тебе не надоело повторять всем одно и то же?..

Она замолчала, а он даже не спросил себя, поняла она его или нет. Но вдруг — и это случилось с ним впервые в жизни — его пронизало странное тоскливое чувство, которое он не сумел бы назвать. Андреа вообразил, что он здесь с другой. Она его любит, любит по-настоящему. Она чистая. Принадлежит ему одному... ему одному... «Чепуха! — опомнился Андреа, — чего только не взбредет в голову!»

Он отвернулся от нее, сел и снова взял бутылку. Припал к ней губами и стал пить. Жадно. Отчаянно. «Вот до чего меня довела путаница в голове!» — подумал он.

— Мастика хочет вода? — спросила Мериам.

Он чувствовал сквозь рубашку упругую мягкость ее груди, ее дыхание жгло ему шею, но все это теперь не волновало его, а было даже противно. Он сам не знал, зачем он так сидит, чего ждет, и все сидел и ждал... Напрасно, ничего не будет, не повторится даже то тоскливое чувство.

Его вернули к действительности руки Мериам. Он высвободился, резко встал, начал одеваться. Она испуганно смотрела на него. Его лицо стало совсем белым от выпитой мастики. Он никак не мог попасть рукой в рукав пальто, и это неловкое пьяное движение вместе с вечно спадающей на лоб прядью волос показалось ей таким милым, мальчишеским и вместе с тем мужественным, что она, не отрывая от него покорных, обожающих глаз, так и застыла на сбившемся пушистом одеяле, словно молясь капризному божеству.

— Уже уходишь? — прошептала она, когда Андреа наконец злым рывком натянул пальто.

Не глядя на нее, он стал шарить в карманах.

— На... Я плачу! — И он, желая унизить ее и самого себя, швырнул ей несколько монет.

Она по-прежнему не пошевелилась. И только когда он открыл дверь и вышел в коридор, Мериам схватила свою одежду и кинулась вслед за ним.

— Жандарм спросит фонарь...

— Отстань, говорю тебе, убирайся!

Но она вцепилась в него.

— Жандармы... много жандармы, Андреа!

— Тс-с... Замолчи! Ты что, хочешь, чтобы весь город узнал, что я здесь?

Он уже не слышал себя и сам кричал громче нее. В глубине коридора скрипнула дверь, оттуда высунулась растрепанная женская голова, желтый свет лизнул внезапно возникший из темноты шкаф. С лестницы, ведущей на верхний этаж, послышался фальцет папаши Жану.

Андреа вырвался и побежал, почему-то испугавшись, что его увидят с нею.

— Нет, нет! Не туда... Ох! — Догнала его девушка как раз в тот момент, когда он старался отодвинуть засов у двери в сгоревшую, но еще не срытую половину дома. — Там страшно, — сказала она. — Пойдем!

Она взяла его за руку и повела по темному коридору.

Минутой позже Андреа вышел из шантана через заднюю дверь. Он шагал по зловонному мусору, между серых каменных стен, через мертвые развалины домов, сожженных во время восстания.

Было уже совсем темно, ноги все больше наливались свинцом, во рту была горечь. «Хорош... напился... А что мне остается? — бормотал он, тяжело ступая по скользкой крутой мостовой. — Уже и школу у нас отняли... Загнали в барак. Мне, что ли, самому ходить по домам собирать учеников? Еще чего! — Он рассмеялся. — “Господин хаджи Теодосие, я пришел за вашей дочкой, ведь вам страшно пускать ее одну...”»

Он опять выдавил из себя смех, но вдруг остановился, прислонился к стене и задумался. Мутные красные круги завертелись перед ним, что-то среди них блеснуло — чьи-то глаза, и он махнул рукой, чтобы их отогнать... «Страшно, — повторил он. — Им страшно, Андреа, разве ты не видишь, все придавлено страхом? Как тогда... И как после восстания... (О восстании он узнал в Каире, и, пока добрался домой, оно уже было подавлено.) А тебе не страшно, признайся? — спросил он себя с вызовом и вдруг перенесся мысленно на пять лет назад. — Ты забыл? А ему было страшно?.. — Вспомнив о человеке, который потряс и перевернул его жизнь, он задрожал всем телом. — Самое большее и меня повесят... только и всего, — сказал он и опять тяжело зашагал по мостовой. — Только и всего... Я схожу с ума! Я пьян, нализался как свинья. — И едва он успел осознать это, как ноги отказались его держать, он привалился к стене и бесчувственно сполз на мостовую. — Неправда!.. Я не пьян!» — упрямо твердил в нем какой-то голос.