II только когда фаэтон остановился возле дома — краешком глаза она невольно посмотрела на окна соседей: не видно ли там Андреа, — что-то в ней дрогнуло. Какие-то смутные мысли налетели на нее. Она тряхнула головой, чтобы прогнать их, и именно в эту минуту к ее возмущению, обиде и гневу добавилось какое-то горькое, мучительное чувство.

Сердясь на себя, она вышла из фаэтона, не взглянув на Сали, и, пока брат расплачивался, с силой дернула несколько раз за ручку звонка. И самом деле, откуда это чувство? За ней нет никакой вины.

Но вдруг Неда усмотрела в словах Андреа другой смысл — ее соотечественники ей не доверяют! Как это больно! Ей не доверяют! Он сказал ей об этом прямо, открыто. А другие — те, что молчат, кого она редко встречает, — они, наверное, думают о ней между собой то же самое. И только ли они? А мадам Леге, несмотря на ее благосклонность к ней в последнее время? А иностранцы, которые, может быть, видят в отношении к Леандру только хитрую и бессовестную игру? «Да, эти мнения надо рассеять, опровергнуть! — думала потрясенная девушка... — А доказательство, которого требует Андреа, так непорядочно, что может только унизить меня еще больше в собственных глазах». Но что бы она ни думала, как ни пыталась себя оправдать, это новое для нее горькое чувство не проходило.

Калитку открыл отец, необычно сияющий и торжественный. Он широко раскинул руки, словно хотел ее обнять здесь же, на улице, и крикнул, глядя на нее с умилением и гордостью:

— Большая новость, Недка! Нас пригласили! Наконец-то, слава богу!..

— Кто? По какому случаю?

— Консул, дочка!

Словно кто-то прочитал ее мысли.

— Да идите же, что вы стоите! Дело, можно сказать, сладилось. Филипп, тебе понятно? Все будет, как мы хотели!

— Расскажи толком, — попросил Филипп, поглядывая на окна пристройки и гадая, вернулась ли Маргарет.

— Чего тут рассказывать. Я его встретил. Консула. Возле телеграфа, и тут он мне сказал: я давно, дескать, желаю познакомить вас со своей матерью, господин Задгорский! Пожалуйте, говорит, сегодня после обеда к нам на чашку кофе... С дочкой, конечно. С сыном. На этот раз самого меня зовет! Стало быть, все в порядке!

«Он сам пригласил отца! Господи! И, может, уже сегодня все решится, — думала с бьющимся сердцем Неда, пока, идя по дорожке к дому, слушала радостный рассказ отца. — Ах, как я хочу, чтобы это слышал он... И все... Чтобы они поняли, что не я... Что я не гоняюсь за Леандром. Что он со мной, как с равной...»

Она вспомнила, что ее любимое зеленое платье не глажено, задумалась над тем, какие перчатки надеть и какую шляпку, мысли ее потекли в новом направлении, и все тревоги отошли на задний план.

Они пили кофе в зимнем саду консульства, ели хрустящие ореховые пирожные мадам Леге и разговаривали. За окнами шумел дождь.

Разговор начался с комплимента, который старая дама сделали Радою. Он похож, сказала она, на их знаменитого писателя Флобера, с которым они знакомы. Флобера? Да, Гюстава Флобера! Это имя Радой слышал впервые, и, несмотря на пояснения переводившего ему сына, оно осталось для него пустым звуком, но он с довольной миной кивнул мадам Леге, подумав про себя: «Черт его знает, похож или нет, но раз тебе так нравится, пожалуйста...» Его дети читали романы Флобера, и разговор завязался. Радой остался в стороне.

Консул рассказал о своей последней встрече с этим великим человеком, которая произошла шесть лет назад.

— Наши отцы были врачами и добрыми друзьями, — начал он. — Но прошло столько лет! И мы выбрали такие разные дороги! Но вы не знаете Гюстава! Он сразу перебросил мост и над годами и над славой! — И Леге обстоятельно и очень интересно рассказал о своем последнем пребывании в Круазе, которое — увы! — завершилось печально... — Одним из тех страшных губительных припадков эпилепсии, которым бедный Гюстав был подвержен еще с детства! — заключил он.

Его рассказ сильно подействовал на Неду. Пока Филипп переводил отцу, она заговорила об Эмме Бовари, героине романа Флобера, который произвел на нее глубочайшее впечатление, — она тайком прочитала его в пансионе.

— По правде говоря, я до сих пор не могу сказать, какие чувства вызвала во мне эта несчастная Эмма! — горячо говорила она, обращаясь то к Леандру, то к его матери. — Такая мучительная жажда бежать… порвать с пошлостью провинциального мирка... Мирка аптекаря Омэ... Она задыхалась в нем. Как звали того, второго — Лере? Я уже забыла имена...

— Напротив! Я удивлен, что вы так хорошо их помните... Да, Лере.

— Вот эти двое. И особенно ее муж, доктор Шарль Бовари! Бездарный, пустой, апатичный. И такой скучный, такой отупляюще однообразный. Невозможно не посочувствовать ей! Но невозможно и не осуждать ее... Ведь как обманчиво и призрачно то, чего достигла Эмма ценой стольких низостей и преступлений! Пока она сама себя не наказала в конце концов! Помните Родольфа? Его хлыст с золотой ручкой. И второго — студента...

— Леона.

Но ей не нужна была подсказка. Она благодарно улыбнулась Леандру, а глаза выдавали ее чувства. Она была счастлива, что ее слушают с таким вниманием, горда тем, что нашла возможность доказать...

— В сущности, этот Леон ничтожный человек. Пустышка. Трус в любви! — неожиданно сказала Неда и сама удивилась себе и удивила Леандра.

Он оцепенел и внимательно вгляделся в нее, вспомнив намеки Позитано. Ему показалось, что такую характеристику Леону — образную и меткую — могла бы скорее дать Марго, а не Неда. Но тут же он возмутился, что позволяет себе сравнивать их.

Но мадам Леге была очарована. Она всплеснула сухими ручками и воскликнула:

— Как хорошо вы это сказали, моя милая! Мы, женщины, всегда предпочитали сгореть в огне. Ах, молодость, молодость!

— Но разве ужасная судьба Эммы Бовари не знаменательна, сударыня?

— Может быть, и знаменательна. Но в каком смысле, моя милая?

— Я хочу сказать... Это судьба женщины! Крик ее души. Право женщины на то, чтобы ее признали человеком. Равной!

— О моя дорогая! Я просто приятно удивлена! — сказала наконец мадам Леге и посмотрела на сына. — Признаюсь, я не ожидала услышать такое здесь, в этом городе. Я непременно должна написать об этом госпоже Тюрго! (Госпожа Тюрго была одной из парижских знаменитостей, страстной поборницей женского равноправия.) А может быть, это дойдет и до ушей господина Флобера? Правда, Леандр? Как одна здешняя...

Консул, опасаясь, как бы мать не сказала чего-то неуместного, поспешил ее прервать:

— Вы забываете, мама, мадемуазель Неда воспитывалась в Вене. Вы знаете, что здешняя почва неблагоприятна для феминистических идей... Разумеется, господин Задгорский передовой человек, — тотчас поправился он. — Я рад, я счастлив, что вы привили дочери такие широкие, современные взгляды, сударь! — добавил консул по-турецки.

Приветливо улыбнувшись удобно расположившемуся в кресле Радою, он попросил Филиппа передать отцу содержание их разговора. Но не успел Филипп этого сделать, как мадам Леге, взглянув на часы, испуганно воскликнула:

— Бог мой! Что случилось с супругами Позитано? Я в самом деле начинаю беспокоиться!

— Может быть, в последний момент произошло что-то непредвиденное, — сказала Неда, недовольная тем, что мадам Леге переменила тему разговора.

— Странно, но у меня какое-то предчувствие... Леандр, ты бы послал за ними фаэтон. Они опоздали уже на целый час!

— Их просто задержал дождь, мама!

Словно в подтверждение его слов раздался звонок, и Сесиль — до сих пор она стояла у балконной двери и смотрела, как дождь барабанит по крышам домов, — кинулась в прихожую следом за лакеем.

— Они! Синьор Витторио и синьора Джузеппина! — возвестила сияющая девочка, прибежав назад.

Вслед за ней в широких дверях появились супруги Позитано. Маркиза, на целую голову выше своего мужа, все еще красивая женщина, в строгом темно-красном платье для послеобеденных визитов, которое — увы! — не могло скрыть ее полноты, и маленький маркиз, как всегда оживленный, подвижный, веселый и сияющий улыбкой.