— Тетка Атува, я спешу, — крикнула она.

— Куда это? — насмешливо поинтересовалась та.

— Боюсь, мачеха побьет.

— За что? Покарай ее Всевышний! Была бы жива твоя мать, такой бы и во сне не приснилось приблизиться к Габеру.

— Сам виноват. И где он ее только откопал? — сказал Бахнаси.

— А что ему оставалось? Ведь нужно кому-то присматривать за ним и за девочкой.

— Разве нельзя было найти кого-нибудь поприличнее, а не эту грязную жирную тварь?

Хотя смысл услышанного и не целиком доходил до Сейиды, она понимала, что никто не считает Даляль источником радости и отдохновения в доме, каким должна быть женщина. Источник радости! Скорее, море беспокойства и горестей для отца и океан мучений для Сейиды.

За глаза Даляль называли шлендрой — ее почти не бывало дома: уходила с утра, а возвращалась поздно ночью, да еще подкатывала на извозчике. Но всякий раз она находила оправдания: то тетка поссорилась с мужем, и ей пришлось задержаться, пока не утихнет скандал; то необходимо было помочь какой-то другой родственнице, а то подворачивались чьи-то поминки или помолвка дочери шейха Заки. Обитатели двора не слышали этих оправданий, а если бы и услышали — не поверили бы ни одному слову своей не очень-то приятной соседки. Они имели на ее счет свое, особое мнение. Говорили, что Габер буквально вытащил ее из грязи: мать Даляль вычищала сточные ямы на скотобойне, а сама Даляль собирала макулатуру в типографии и переплетной мастерской Бараи, где работал Габер. Она, мол, показалась ему красивой и несчастной. Вот он и пожалел эту бедную сиротку. Но в трудовое прошлое Даляль люди не очень-то верили. И все же они не могли прийти к единому мнению насчет этой женщины. Даже если их подозрения верны, чем они могут доказать свою правоту? Нельзя же считать достаточными доказательствами ее легкомысленного поведения облегающее платье, крутые, зазывно покачивающиеся бедра и длительные отлучки из дому? Да и вообще, пусть Габер сам разбирается с женой. Своих неприятностей хватает!

Сейиду еще меньше интересовало, порядочная женщина ее мачеха или нет. Лишь бы избежать жестоких щипков и подзатыльников, получить от отца несколько жалких миллимов на сласти, а главное — пусть ее оставят в покое. Иногда Сейиде удавалось поиграть со сверстниками во дворе, и не было у нее более счастливых минут.

Тяжелее всего приходилось утром, когда из распахнутого окна верхнего этажа раздавался ненавистный голос Даляль:

— Эй, Сейида, принимайся-ка за дело! Ну-ка, мигом сюда, не то я тебе покажу!

Сейида опрометью взлетала по лестнице, крича на бегу:

— Иду, мама!

Отец заставлял называть Даляль «мамой».

— Скажи матери, — время от времени говорил он, — чтобы она не присылала тебя с обедом. Я поем в закусочной с дядей Бараи.

Или:

— Скажи своей матери Даляль, что я вернусь поздно. Меня ждут на поминках в эль-Маварди.

И он приучил-таки Сейиду называть мачеху матерью. А что ей оставалось? Другой-то ведь не было!

Итак, Сейида опрометью взлетала по скрипучей деревянной лестнице, подгоняемая распоряжениями Даляль:

— Закрой дверь и иди завтракать! Доешь, что осталось на столе!

Девочка старалась тихонько прошмыгнуть мимо кровати, занимавшей почти всю спальню, украдкой заглянув в зеркало на дверце шкафа, и, ни слова не говоря, садилась за стол. Она уже привыкла есть в одиночестве, ей это даже нравилось. Сейида с нескрываемым отвращением жевала холодное жирное варево, противное, как оплывший свечной воск, холодный рис, приправленный гнилой зеленью, которую тетка Атува называла отравой. А на глазах мачехи девочка не посмела бы отказаться и от настоящей отравы.

— Жри, подлая, травись! — зло шипела Даляль.

Сейида молча ела — лучше заболеть, чем вызвать поток ядовитых слов. Лучше проглотить все, что дают, лишь бы из-за ее отказов мачеха не завязала ссору с отцом. В этих стычках все равно доставалось отцу. Вот почему девочка любила обедать и ужинать одна. Хотя и приходилось довольствоваться объедками, которым место на помойке: тюрей из хлебных крошек, наполовину обглоданными костями, рыбьими головами, огрызками редиски. Надо же чем-то набить желудок.

Поужинав, Сейида должна была прибрать за собой и только после этого могла лечь на свой тюфячок, накрывшись подобием одеяла. Иногда она просыпалась среди ночи от скрипа двери в спальню и от стука шагов, раздававшихся наверху. Случалось, что ее будил отец, который вставал на рассвете, чтобы успеть до работы в мечеть эль-Маварди. А порой она засыпала таким глубоким сном, что будил ее только резкий крик мачехи.

Сейида постоянно слышала, как люди говорят друг другу: «Доброе утро!» Для нее же утро никогда не было добрым. Чуть свет она принималась за уборку. Потом бежала в лавку, а вскоре возвращалась — обменять то, что не понравилось мачехе. И до самого полудня — беготня по разным поручениям мачехи. Девочка уставала до того, что чуть не падала от изнеможения. Но тут подходило время нести обед отцу в типографию Бараи. Однако эту обязанность она выполняла с удовольствием. Частенько возвращалась она с несколькими миллимами, зажатыми в кулаке, — небольшие деньги, но на них можно было купить немало вкусных вещей у разносчиков, чьи тележки то и дело попадались на улицах. Да и отец в типографии был намного ласковее, чем дома, где само присутствие Даляль действовало угнетающе. И как же была счастлива Сейида, когда, вернувшись домой, обнаруживала, что ненавистная мачеха ушла, попросив соседей присмотреть за девочкой. Тогда бежала она к ребятам и с увлечением занималась обычными ребячьими делами: прыгала через веревочку, играла в классы или бегала по железнодорожному мосту, соединявшему кварталы эль-Ма-варди и эль-Мунира.

Вот и все ее детские воспоминания. А потом случилась беда. Умер отец, и Сейида осталась совсем одна.

Наступил праздник — день святого шейха эль-Маварди. Уже целую неделю квартал бурлил, мечеть сияла огнями. Шумные балаганы, карусели, песни, танцы, густые толпы народу! Самые веселые дни в году!

Сейида проснулась с рассветом. Обычный утренний страх всколыхнулся было в ее душе, но тут же исчез. Ведь сегодня праздник! Она могла немного понежиться в постели, не боясь грозных воплей мачехи. Из окна кухни тянуло утренней свежестью. Сегодня даже воздух был какой-то особенный. Но все это очарование разрушил хриплый голос Даляль:

— Габер! Закрой окно, холодно.

Сейида вскочила. Не дожидаясь, пока поднимется отец, она бросилась закрывать окно.

— Уже закрыто, мама!

Даляль не отозвалась — не хватает еще благодарить падчерицу. Но отец, довольный, что ему не придется вставать, пробормотал:

— Пошли тебе Аллах здоровья!

Девочка хотела было незаметно проскользнуть в дверь, но ее остановил ворчливый голос мачехи:

— Ты чего это поднялась ни свет ни заря?

— Уже солнце взошло, мама!

— Солнце каждое утро восходит, а ты знай себе дрыхнешь…

— Госпожа Бараи хотела приготовить бобы и лепешки, чтобы пораньше раздать милостыню.

— А ты здесь при чем?

— Она просила меня прийти помочь.

— Так бы и говорила, что заботишься о своем брюхе.

Со двора донесся гнусавый выкрик:

— Паять, лудить, кастрюли, тазы!

— Ступай на кухню, — приказала Даляль, — вымой посуду и отнеси меднику. Пусть посмотрит.

Девочка с радостью распахнула только что закрытое окно:

— Эй, дядюшка Али!

— Паять, лудить, кастрюли, тазы! — вновь крикнул тот, обводя глазами этажи в поисках окна, из которого его позвали.

— Обождите, дядюшка Али! — попросила Сейида.

Медник остановился и снял с плеча сумку с инструментами. Выглядел он очень живописно: на худых ногах болтались полотняные шаровары, цвет которых угадать было уже невозможно, на плечах висела полосатая майка, знававшая лучшие дни — когда-то у нее были рукава и воротник. Из кое-как подрубленного выреза майки торчала тощая, длинная шея, на которую была словно насажена голова, как у деревянной куклы из ярмарочного балагана. Заросшая седой щетиной физиономия расплылась в приветливой улыбке, когда медник увидел Сейиду.