Донат Черепахин в эту ночь, как он потом мне рассказал, пережил страшную драму. Он чувствовал, что должен был увлечь Шурку своим нарядом. Он был несколько наряден и любил переодеваться и с любовью и умением носил одежду. Да что вы там мне ни говорите, а он был, я утверждаю это — великим актером.
Я смотрел, как он лениво шел вдоль укреплений, он трусил, но он сказал, что хочет прогуляться. И за ним шла Шурка, увлеченная его нарядом и щегольством. Мне ее было немного жалко.
И там, как мне позже разъяснили, произошло следующее. Она сказала:
— Возьми меня в жены, ты у меня еще не был, иначе я бы тебя запомнила, может быть, на неделю.
Донат ответил, глядя в небо:
— Хорошо, ты будешь моя невеста.
Он ответил, чтобы отвязаться, но посмотрел в ее глаза, — они были наивны, и сказал, целуя ее:
— Здравствуй, моя невеста.
И он впервые заплакал. И тут они услыхали тоже плач из-за куста. Они подошли ближе и увидели заросшее волосами худое лицо немца в каске. Он шепотом сказал им:
— Я знаю, вы меня не убьете, раз вы жених и невеста, и поэтому я осмелился заплакать.
Донат посмотрел на него и сказал:
— Ты еще можешь заплакать, потому что видишь перед собой Доната.
И они обнялись, и Донат сказал, что только недавно они вспоминали с Дону об Иване-Людвиге Зюсьмильхе, знаменитом типографском мастере. Донат чувствовал, что стало значительно светлее, и он спросил немца, в чем же его секрет — и тот ответил:
— Видишь, я сидел и чистил свою каску, и когда ты взял ее в руки, то ты увидал свет. Ты можешь держать ее спокойно, так как я лежал много часов совершенно голодный, и ты можешь считать меня другом, так как произошла революция, я чистил свою каску, она сияет как солнце и может спокойно сиять. Мы больше воевать не будем, но я боялся вылезти, я пополз, я пришел с тылу первый — и пополз, чтобы сообщить о своей радости. Я полз — и очень устал и думал, что меня убьют, а я не успею крикнуть: «У нас революция, и мы не будем воевать!» — но, к счастью, ты вовремя меня увидал и вовремя поцеловались жених и невеста. Я только возьму с тебя слово, чтобы ты дал мне самому сказать о том, что произошло, и ты не предавай меня, да я так и не думаю.
Донат дал слово, что не выдаст, и пошел. Зюсьмильх остался с его невестой, и так как он был растроган тем, что уже не враг теперь, чтобы доказать это, он взял Шурку Масленникову за руки и сказал растроганно:
— Шурка, Шурка, сколько времени я не держал в руках руку приличной женщины, а то к нам привозили грязные дома — и я не хотел там развлекаться.
Шурка была растрогана, и ей стало его жалко, и она гордо о себе думала, и ей не хотелось возвращаться в лагерь, и она, обняв его, воскликнула:
— Я целую не тебя, а немецкую революцию.
И поцелуй их длился слишком долго, настолько, что когда И.-Л. Зюсьмильх опомнился, то он вспомнил своего друга и заплакал и сказал:
— Я поступил неблагородно, соблазнив невесту моего друга, но я буду и должен быть благородным — я разведусь со своей женой и женюсь на тебе, — и он игриво улыбнулся, — и кто его знает, может быть, он будет благодарить меня за то, что я женился на его невесте, а моя жена в России, давно мне изменила, наверное, и вышла за русского. Но сейчас я не могу смотреть на моего друга и прошу тебя поэтому, Шурка, покинь мое логовище, я должен обдумать мысли, которые я должен сказать Черепахину.
Он сидел и думал. Он сидел, склонив голову, и услышал шаги, он воскликнул: «Слушай, друг!» Он вскочил и увидел перед собой французского лейтенанта с саблей в руке. Он поднял руки вверх — и тогда лейтенант отрубил ему голову и поднял начищенную каску и, любуясь отражением своего лица и своей груди, пошел к лагерю русской дивизии.
Нет, ни черта не стоили французские генералы, им бы лучше бардаки держать, а не хранить гробницу Наполеона. Все, что они предполагали, провалилось, немцы их теснили по всем швам. В войсках росла растерянность, цветные оглядывались, пулеметы были должны обрушиться на Париж и на заседавших министров, седая голова Пуанкаре понюхала бы дуло и чем оно пахнет, и увидела впервые с настоящим интересом, как продвигается патрон и как заряжается ружье! Дети Франции!
Только этим и можно было б объяснить, что Дону решился убить немца. Позднее он говорил, что пришел шпион, но сам он всегда говорил, что надо посмотреть, как дерутся за каждую пядь земли и за каждый холм французские лавочники. Дерутся они хорошо, может быть, я не видал, но П.-Ж. Дону был трус. Он поступил так, внимательно выслушав рассказ Доната, и, выслушав, даже выразил удовольствие и нетерпение видеть немца и поторопился вперед, сказав, чтобы Донат подождал его, и Донат ему поверил и только лишь сел, как подумал, что слишком подозрительна эта торопливость П.-Ж. Дону, но он так устал и вдобавок взволнован встречей и, главное, известием о немецкой революции и планами, которые надо было обдумать.
Он, наверное, спешил ко мне, так как он всегда делился со мной, и во мне он находил друга, и я единственно кого не уличал во лжи, так его. Но он устал, а шел если он к кому, так шел всегда с планами, уже достаточно разработанными и достаточно обоснованными, на которые он уже заранее видел возражения.
Он увидал, что с холма спускается по запущенному окопу с каской в руке П.-Ж. Дону. Он заметил вначале каску, а затем уж саблю в крови. П.-Ж. Дону был доволен, он убил шпиона подле самого русского лагеря, из этого поступка было ясно, что русские сносятся с немцами. Донат не поверил такому ужасному предательству, он побежал в ложемент. Шурка встретилась и кинулась к нему. Он ее не видал, а посторонился, как бы упал в сторону. В лагере стоял гомон. Все потемнело, потемнела и каска, которую пронес П.-Ж. Дону мимо него.
Он прошел мимо трупа, не останавливаясь. Он крикнул только неимоверно громким голосом:
— Немца убили!
Он не чувствовал даже подлости, которую совершил П.-Ж. Дону, он услышал голос, который крикнул: «Немца убили!» Он сидел на холме — и солдаты на него смотрели со страхом.
Он видел, как укатил автомобиль П.-Ж. Дону с ядовитым хохотом, по моему определению. Я был растерян, я думал, что он помешался, и поэтому был так невнимателен к нему, но только на другое утро я понял, какой это великий актер. Он сказал мне только, чтобы я выпросил каску у П.-Ж. Дону, и именно эта-то просьба мне показалась чрезвычайно странной. Затем он мне сказал, что, несомненно, П.-Ж. Дону увезет его невесту и ему теперь не подойти, пока весь свет, заключающийся в каске, не будет похищен.
Я думал, что это временное потемнение ума, это, знаете ли, бывает при мгновенном психозе. Я смотрел на него с жалостью. Он поворачивал лицо, выспрашивал у меня дорогу сумасшедшим голосом — и я, дурак, причем тут же рядом были свидетели, я подробно рассказывал ему дорогу и расположение частей, которые я знал, так как меня часто выдавали за русского посла, и я по долгу службы своей должен был разъезжать и делать доклады о русской революции, и таким образом я не знал, что Шурка тоже нас слушает, не осмеливаясь показаться, чтобы ее не сочли за предательницу, ибо она отдалась немцу и, мало того, отдала ему свое целомудрие…
Весь этот ужас выяснился потом, потому что Щеглиха вдруг, несомненно, не без распоряжения П.-Ж. Дону, сняла свои кабинки, погрузила на грузовики, в два ряда так, как теперь в автокарах возят американцев по полям сражений, — увезла девок. Я еще имел глупость утешать их и мало обратил внимания на то, что Шурка поднялась неподалеку от меня. Затем приехала машина, так как оказалось, что одного доклада П.-Ж. Дону мало и что часть можно считать почти разложившейся, и только меня, специалиста-агитатора, хотели спросить и знать мое веское и окончательное мнение — разложилась часть или нет.
Весь этот день наполнен был моими глупостями, надо сказать откровенно: я имел глупость сказать, что часть вполне надежна, и этим моим уверением закончилась моя карьера.
По телефону сообщили, что солдат Д. Черепахин произнес речь немедленно после того, как уехали представители французского командования, в этой речи Д. Черепахин утверждал, что произошло перемирие и послали делегата, который предательски убит французским командованием. Часть наша была расположена в лощине, там стоял домик для офицеров, легкий, фанерный, окрашенный под цвет зелени и декорированный очень здорово; я сам занимался и вообще интересовался искусством декорировки, о котором я еще вам сообщу в дальнейшем.
