Он пошел к могилам епископов, но Шурка шла за ним, стараясь вылить на него злость, так как она была уверена, что старик сдержит свое слово, умрет, но не заговорит. Она кричала, наслаждаясь своим криком, в сухих крытых сводах: «Бабы знают, где чем пахнет и почему Агафья ушла в горы с Бурундуком. Ушла якобы молиться…» Она заголила подол… Старик чувствовал возбуждение. Он не раскрывал рта. Она легла на могилу епископа. Он подскочил к ней с кулаками, но он сам понимал, что великий грешник, потому что, несмотря на свой аскетизм, возжаждал ее, и он тогда, чтобы окончательно уничтожить себя и чтобы, пройдя через это окончательное уничижение, — лег рядом.

Она выкрикивала похабные слова на всех языках мира, а старик презирал себя особенно за то, что он, как апостол, вдруг понял все эти двенадцать языков, и он упал на девку. (…)

Они услышали стук копыт: сын [Измаила] Мустафа уже сидел на солнышке, сам входил в дом — и отец обещал ему, что на этих днях привезет жену, потому что, если мы отняли у буржуазии хороших кобылиц-производительниц, то мы должны отнять для нашего потомства и женщин. [Измаил] объехал всю ограду, обошел весь дом, но не нашел Агафьи, и никто не мог сказать ему, куда она ушла. Бабы в ее доме обругали его совершенно неприличными словами; сын отдал ему все пособие, чтобы отец купил подарков, но пока он ходил по кооперативу и пока стоял в очереди, Агафья исчезла. Он въехал потому, что Е. Дону, который мечтал быть на коне, посоветовал ему спуститься в подвалы. Он с криком погнался за девкой, которая в белой повязке бежала в страхе перед его конем. Он перепрыгивал через могилы, сорвал пучок свечей, который ему сунул Е. Дону, который чувствовал теперь презрение ко всему русскому. Он у входа догнал запыхавшуюся девку, которая упала плашмя у самого входа, и Измаил, посмотрев на ее ноги в бумажных чулках, сказал Е. Дону:

— Не она.

Шурка, услышав его голос, поднялась:

— Я думала, Георгий-Победоносец мстит, — а это всего только мануфактурный сумасшедший.

Измаил разозлился на прозвище и воскликнул, что если она начала торговать собой, то он ее купит. Он ее купит для Егорки Дону, потому что тот никогда еще не знавал женщин.

В одном из проходов он спутал коня, и, посмотрев, что делает Егорка Дону, и все еще обиженный на то, что его назвали сумасшедшим, сам влез на Шурку, а она как ни в чем не бывало свернула глаза в сторону и вид вообще приобрела не наигранный, как раньше, а вполне деловитый. Дону рассказал анекдот: «Пришло время Шурке родить, а родить она была должна двойню, вот повивальная бабка и заставила его держать свечку. Когда родился один, — она сказала: «Подержи еще свечу». Бабка решила пошутить, Она дала ему свечу: «Еще». Он бросил свечу и сказал: «Они видят свет, лезут, довольно и этих двух». Шурка запыхалась, расхохоталась.

Измаилу стало стыдно, что он мог отдать деньги сына, и пока девка дурачила Е. Дону, он тихо сел на коня и поехал подвалами и заблудился. Он увидел тазовые кости. Он увидел их на полу, но он не остановился, а поехал через них, а затем обернулся, не бредится ли ему, — нет, они лежали; затем он воскликнул:

— Хочу я посмотреть, что ты за человек, но только воскресни слепым, чтобы не наделать мне вреда!

Он ударил плеткой. Огромный великан, величиною с трехэтажный дом, встал перед ним.

— Что вы делали раньше и что вы ели? — спросил его Измаил.

Тот начал рассказывать свои подвиги. Он прервал великана:

— Вы ели землю и убивали скот, но освобождали ли вы людей?

Великан спросил:

— Кого ж ты освобождаешь? И какие подвиги совершаешь? У тебя не хватает смелости сделать меня зрячим. Сделай меня зрячим или преврати в кость.

[Измаил] взмахнул [плетью] — все пропало. Он увидел кости, нарисованные на стене. Ему стало стыдно того, что произошло. Он понял, что дракон свободно может вылезти из воды. Он поскакал из Кремля. Второй раз Кремль опозорил его.

Е. Дону потерял всякую гражданскую доблесть и любовь к отцу. Девка, издеваясь, требовала с него деньги и кричала и наняла караулить всю ночь, пока она сходит в Мануфактуры. Ему было непереносимо стыдно.

На другой день, когда Е. Чаев пошел проверять паникадила, он нашел И. Лопту подле могилы епископа. Он был в слезах, но съезд, чтобы его почтить, решил первое заседание провести на [его] квартире. Он плакал, но ничего не говорил. Он запылал в горячке. Съезд ушел и решил заседать без него.

Случилась странная история. Зинаида не могла этого понять, но она должна была понять это для собственного утешения. Все, что она ни думала о Вавилове, — все ей казалось обвинительным актом против него, а другие люди думали иначе. Выступил на производственном совещании вдруг молчавший Парфенченко, друг его Гусь-Богатырь был болен, — сказал дельные вещи, — в частности, он открыл, что нефтяные цистерны почему-то пусты, а на дворе стоят вагоны-цистерны, а пусты они оттого, что вокруг них выросли деревья, у которых вырубили ветви, — все это глупо, но это важно. Он знал, видимо, много секретов — и правление, когда выяснилось, что он вступает в члены мелиоративного товарищества, совсем его одобрило, старик расчувствовался, он забыл про свои десять тысяч рублей, которые пропали у него на сберегательной книжке; советы из него сыпались как из мешка, все дивовались. Начался ремонт баков, вызвавший огромную тревогу в поселке, особенно в первой улице, которая прямо примыкала к деревьям, — и так как деревья мешали ремонту, то их уничтожили, остался один только старенький деревянный забор, — и склад обнажился во всей своей красоте. Перед правлением газета поставила дилемму — или перенести склад или же предложить совету, тогда еще не переизбранному, стало быть, на который все валить можно, признать за советом произведенную ошибку, которая выразилась в том, что разрешили построить первые пять домов так близко от склада — и так как дома топятся, а рядом нефть и склады, — предложить неправильно поселившимся гражданам перенести дома свои в более безопасное место, но правление, конечно, не возьмет на себя вознаграждать ошибки совета и граждан, которых, судя по документам, предупреждали. Второй отчет сообщал о том, что собрание мелиоративного товарищества постановило приступить к работам по осушке. Лясных располагал многими проектами, но Вавилов видел, что сначала необходимо провести один какой-либо из проектов, но какой — он не понимал, он только видел, что братья нанимают рабочих — и что на них обрушатся две беды — и стяжательские их намерения будут разбиты. Если они перенесут дома, они откажутся от делянки. Если откажутся от делянки, новый совет не даст им пять участков подряд, они не обеднеют, но главное — вызвать в них ссору: кто первый придумал строить дома здесь.

Вавилов смотрел на события с огромным интересом. Совещания и организации в помещении нового клуба захватили его. Но Зинаида — он про нее тоже не думал плохо — все-таки не меняла отношения настолько, что, когда однажды она нападала на него за новый проект нападения на Кремль, он сказал ей:

— Ваши братья развелись с женами. Не напоминает ли это того, что и мы с мужем развелись для того лишь, чтобы защищать своих «пять-петров»?

Это он сказал несправедливо, но понимал, что сказать что-нибудь надо, и это ее очень обидело. Она понимала его слабости и то, что не казалось никому странным, именно его упорное избегание фабрики, и она ехидно сказала, что не пора ли ему возвратиться на производство, с которого он так легко сбежал. Здесь, подле них, была только что трогательная сцена примирения актера К. Л. Старкова с Е. Дону, в котором он открыл некий актерский талант, а мальчишка действительно играл неплохо, его приняли на фабрику; актер боялся и жил с ним в одной комнате; он вскакивал, обливаясь холодным потом, он нежно ухаживал за мальчиком, думая, что П.-Ж. Дону ради сына пожалеет старика актера. Все это он сказал Вавилову тихо, на ухо, тайком, тот не понял как следует. Вавилов продолжал говорить Зинаиде, что пять братьев необходимо уничтожить, но как тень воспоминания фабрики появился Т. Селестенников, который злился на то, что фабрика не организует технической библиотеки.