Все дело было в Пицкусе, но Пицкус, наверное, очень огорченный, исчез — и не ночевал. Вавилов вздремнул только на час, перед утром, но он вспомнил, что сегодня «стенка». Он думал, что связь дойдет и до пяти братьев, но никто из пойманных не сказал о них ни слова. Он трепетал машин, и уверенная фигура Селестенникова вызывала в нем омерзение и трепет, не лишенный удовольствия. Он вскочил, умылся, он понимал, что сегодня Колесников пройдет по его трупу, его лихорадило; он едва набрал сил, чтобы окатиться холодной водой, но он все-таки встал и пошел. Он хотел не взять револьвер, но подержать его в руках и бросить. Он кинулся к револьверу, но револьвер исчез. Ярость овладела им. Он понял, что Пицкус украл его, Он негодовал и на С. П. Мезенцева. Он быстро пошел. Он стоял на пригорке, за кустом, когда на пригорке показался Колесников. Его огромная фигура была одета так же пышно; рубаха была так же вымыта. Он кубарем скатился к его ногам. Он крикнул: «Уйдешь?» — и кинулся на него. Колесников шел и оглядывался. Он вздрогнул, остановился. Они начали драться. Он ударил Колесникова в шею, подле уха, — и тот упал. Из кармана его катился украденный револьвер. Он не хотел бить лежачего. Но вид револьвера возмутил его. Он начал бить. Он бил его долго и упорно, настолько, что тот начал брыкаться огромными ногами и кусаться. Он отпустил его. Он встал. Его лицо было обезображено. Он внушал омерзение, но он вдруг собрал последние силы и кинулся. Вавилов не оглянулся, почему он кинулся так неожиданно. Он пошел к нему размеренно — и сделал только четыре удара — и в бок, в глаз, в подбородок — и когда он покачнулся, — под ложечку. Он тяжело рухнул. Вавилов оглянулся. Толпа бойцов и зрителей стояла на пригорке. Они смотрели с удивлением. Колесников бежал. Вавилов шел к ним окровавленный, разбитый, изо рта у него шла кровь, но он воскликнул: «Уйдите!»

И бойцы разошлись по домам. И великая слава пошла о нем по поселку.

Агафью очень огорчило то, что Е. Чаев осмелился оскорбить И. Лопту и тем более поднять на него руку. Она сильно поссорилась также с Еварестом, потому что он настаивал на том, что не надо никого в дом, да он и сам понимал, что эти его настаивания и смешны и нелепы, что невозможно им двоим жить в доме, когда положение таково. Но он все-таки защищал свои положения и спорил с нею, так как ему казалось, что он очень запутался в ее сетях, и, кроме того, сегодня произошел странный случай.

Подвалы собора, которые начинались под железным крыльцом собора, запирались тяжелой, дубовой дверью, похожей на ворота, окованной железом, и Чаев давно, еще с малолетства, думал, что когда подрастет, то он будет открывать эти чугунные ворота, ведущие к могилам епископов и игуменов. Эти ворота часто снились ему во сне, и, пробуждаясь, он чувствовал, что должен их открыть, но просыпается оттого, что не может. И все ему казалось, что он бережет силы, и вот прошло семь лет, и он силы эти сберег, и тогда, когда он открывал впервые эти ворота, И. Лопта видел, как он ущипнул Шурку Масленникову, и, наверное, мысль об этих воротах и о своем грядущем епископстве заставила его ввести старинный обычай зажигать свечи перед могилами епископов. Он ключи держал при себе — и любил открывать двери подвалов, а теперь он открывал и отчасти оттого, чти он открывал ночью, но не мог открыть и открыл с трудом, затем он ушел в собор, и когда служение окончилось и надо было закрывать, он прихлопнул с трудом дверь, полез в карман за ключом, и когда протянул руку, то увидел щель, и через эту щель прошла Клавдия. Она сказала: «Узнаю потерянную силу, я пролезла в щель и многих через нее могу провести, узнала». Больше она ничего не сказала, а ушла вниз через ворота, в Мануфактуры. Он пришел в дом, и все присутствующие в доме и множество знакомых и незнакомых людей, которым вдруг оказалось необходимым переселиться в дом, который, как это ни замазывай, а было ясно, что брошен И. Лоптой, — и все надеются поживиться и вырвать тот кусок, который, им казалось, захватили Е. Чаев и его друзья.

Чаев чувствовал не только телесную, но и душевную слабость, и Агафья обратила на это внимание и даже сказала ему об этом. Он засмеялся и сказал, это оттого, что вдруг обнаружилось много бедных родственников. Сюда переехала и Надежда со своими ребятами и с домовитыми размышлениями и прачка Милитина Ивановна, ловившая актера, дабы выпытать у него истину. Дом наполнился грохотом перетаскиваемой мебели, разными несвойственными звуками, и так как комнаты их были вместе и как только она почувствовала, что разговор слишком затягивается и перебранка обнаружить может, что они слишком близкие люди, — она сказала, и ей не только почудилось, но все переехавшие немедленно почувствовали что-то неладное, что их хотят в чем-то обмануть.

Агафья учитывала, но думала, что выразится это не в такой дикой степени. Кроме того, ей показалось странным, что ей мало доносят: раньше она получала гораздо больше сведений, но она подумала, что Кремль еще не узнал, что Еварест живет в конце коридора и что все в доме не чувствуют ее хозяйкой. Она набралась смелости и обошла весь дом, указывая на непорядки и что скоро придет комиссия от общины, которая и проверит чистоту дома.

Слово «комиссия» напомнило всем что-то советское и серьезное, и все начали убираться — и донесли о ней в Кремль, и тогда первым пришел за приказаниями С. Гулич. Он рассказал ей о гибели Е. Рудавского. Она выслушала его, прослезилась, сколько полагается, — и послала его с письмом в Мануфактуры.

Е. Рудавский, волоча березовый кол, но чувствуя усталость телесную, вначале хотел вернуться к Агафье, но потом пошел в свою избушку и здесь, чрезвычайно довольный, вскипятил чайник, лег на кровать из досок и, напившись чаю и ощущая легкую усталость, вздремнул. Избушка его была на пустыре. В эти дни много пили и много гуляли, и все хулиганы проходили по пустырю, мимо избушки Е. Рудавского. Он дремал и был очень доволен — он спал недолго, и когда проснулся от стука в раму, то ему тотчас пришла в голову мысль: неужели это он и неужели это он мог совершить такой странный поступок и остановить такую огромную кучу дерущихся и даже довести их до такого состояния, чтобы они смеялись. И он сам, чрезвычайно довольный, рассмеялся. Избушка слегка покосилась, и дверь откидывалась на себя. Он услышал повторный стук и крик, чрезвычайно неразборчивый, в котором по тону было можно только разобрать: «Выходи». Он посмотрел в окно. При луне было видно, как какой-то человек, взмахивая длинными руками, приплясывает на морозе. Он взял кол, вышел, держа его в руке, — и остановился перед дверью, которая откидывалась от себя. Он узнал А. Сабанеева. Тот был сильно пьян и, видимо, замерз, оттого и подпрыгивал. «Отойди-ка», — сказал Е. Рудавский, все еще ощущая в теле своем легкую радость. Но А. Сабанеев вдруг присел и, всхлипывая, промычал: «Я покажу, что такое европейская война!»

Е. Рудавский вдруг ощутил легкое и теплое колебание всего тела, необыкновенно большая волна радости овладела им. Он прислонился к двери и, почувствовав ее холод, замер. А. Сабанеев выпустил в него все патроны, а затем ушел, кинув к ногам его револьвер. Он так и остался стоять, прислонившись к своей двери, грузно опираясь на кол. Наган лежал подле его ног. Люди шли мимо, но большинство пьяные, видели грозную фигуру человека, охранявшего свой дом, и сторонились его. Прошло мимо него много хулиганов, а затем дело выяснилось только тогда, когда впавший в отчаяние А. Сабанеев, ожидавший какого-то огромного наказания, пошел и заявил на себя в милицию. В исправдоме его научили говорить, что убил он по пьяному делу, плохо помнит, а вообще он очень любил Е. Рудавского, который был хулиган и драчун и кинулся с колом на стенку. Первой к трупу Е. Рудавского пришла Агафья. Она холодно посмотрела и поцеловала его в покрытые инеем губы — и сказала: «После всего мы его похороним за счет общины», — и его понесли милиционеры.

[Вавилов] сам пришел к выводу без разговоров с Ложечниковым, что ему необходимо побороть в себе страх кражи — и он стал прилагать к этому все усилия. Пицкус, после его победы над Колесниковым, перешел окончательно к нему. Вавилов пошел к Ложечникову, но тот задумчиво раскладывал на окне листья табака, принял его сухо — и все был недоволен собой, что вот, знаю, что зимнее солнце не сушит, а все-таки сушу! Больше он ни о чем не желал говорить.