Они отрыли могилу, положили тело во временном гробу и сделали отметку, принесли гроб — дескать, место занято. Могильщик спал и, наверное, едва ли удивился, что одного креста не хватает. Была лунная ночь, я как сейчас помню, и так как я по разговорам с П.-Ж. Дону приблизительно знал дислокацию, по которой будут наступать на восставших солдат 8-го сектора те части, которые их будут подавлять, то я устремился в ту сторону, которая была противоположной, и, таким образом, счастливо избег и участи подавленного восстания, и участи победителей, что тоже весьма неприятно.

Победители!.. 9-й сектор фронта, на что обращаю я ваше внимание, не упоминается, чьи трупы попали в Верден. Я думаю, это был тот сектор, который не посетил Неизвестный Солдат. Вам, конечно, трудно выслушивать все это, но уверяю вас, что это полезно. Французское командование, не доводя до солдат известия о немецкой революции, двинуло туда войска, немцы, растерянные, дрогнули. Первые сведения о волнениях среди немецких солдат принес П.-Ж. Дону. Конечно, он был достойно вознагражден, ему не поверили, но войска дрогнули, а солдат, который сообщил о немецкой революции, только помог, потому что горячие головы, которые ему были рады и которые ему сочувствовали, — их всех скосили пулеметы учреждения, в котором служил П.-Ж. Дону, а в девятом секторе шло внутреннее брожение, которое и послужило ему слабостью — солдаты еще не знали силы своих винтовок — и двинули вперед.

Французское командование было спасено от винтовок своих солдат смертью Доната Черепахина — чудовищный клубок его бреда продолжал катиться и после его смерти, что я увидел в Вердене, в крепости, куда привезли трупы с восьми секторов фронта. П.-Ж. Дону, видимо, в чем-то видел мою вину, и он смотрел на меня, и мне казалось, что я должен подойти к тому гробу, я подошел и положил венок. У меня больше всех был потрясенный вид, поэтому седой генерал и сказал мне:

— Ваш солдат.

Тогда приоткрыли гроб, и я увидел остатки бумаги и сжатые кулаки Черепахина, и я увидел его искривленное лицо и смертельный испуг [П.-Ж. Дону], и я почувствовал, что, несмотря на все его повышения, мне нечему ему завидовать. [Донат] лежал, но кусок солдатской бумаги с зеленой пушкой среди цветов и луга бросился мне в глаза. Мы отлично и оба помнили, как Донат перечеркнул эту пушку и зелень и слабо улыбнулся.

П.-Ж. Дону хочет мне отомстить и гонится за мной. Я не мог больше тихо сидеть в кафе, я признал Россию, но немедленно их посольство поселилось в N-ском переулке, и какие-то странные люди приходят на те спектакли, в которых я играю. П.-Ж. Дону знаменит, но он думает, что я это сделал нарочно, — я не забуду его глаза, и я перед смертью должен сказать вам то, что бормотал умирающий в те минуты, когда нас оставили одних в комнате и когда я, как в глупом фарсе, сидел под столом. У меня нет сил, но если попробуют разжать кулак, то увидят — и я буду требовать, чтобы разжали этот кулак, — и вы посмотрите на этот крестик.

— К актеру, — сказал профессор, — мне и подходить стыдно, и тем более верить тем сказкам, которые он распространяет.

Кто как ему верит, но жена профессора попросила крестик, который он привез от сына, и все посмотрели.

— Крестик, действительно, тот, — сказала мать Доната, — который подарил ему отец.

Но профессор отказался от крестика, и тогда жена сказала:

— Значит, и ты отказываешься от сына.

«Почему же актер сказал, что рассказ этот надо рассматривать как предупреждение — в нем его никто не увидел, и все прослушали рассказ молча, все это кажется очень странным, если не более, и актер мне кажется странным, и невозможно узнать: коммунист ли мой сын и почему действительно немцы подарили мне бутылку ликера, а может быть, они не немцы, а действительно французы».

Шурка, слышавшая их спор, подошла и сказала, сияя глазами, что всё, что рассказал актер, — действительно правда и рассказывает он очень складно и знает гораздо больше, чем знаю я. Профессор посмотрел с презрением на вялую фигуру наглой девки, повязанной черным платком, подумал, что многие узнают, в частности, то, что он жил с Мургабовой — главное, здесь много было правды. Его жизнь налажена, ничего нового актер к тому рассказу, который он произнес, добавить не сможет. И профессор торжественно сказал:

— Подите вон! Все это жалкая спекуляция, я давно получил сведения, где похоронен мой сын, но я не верил, как и со всяким отцом может случиться, этим сведениям из французской армии, а теперь вижу, что на моем сыне спекулируют, и я отказываюсь, я не знаю вас, актер.

— А вы не признаете меня?

Актер обходил всех — и когда дошел до Шурки, то та не признала его. Актер сказал:

— Видно, действительно, и вы запуганы, если решаетесь на это, и вы не желаете слушать, отец, то завещание, которое мне прошептал ваш сын?

Старик разозлился:

— Не мог он такому дураку шептать завещаний, не желаю я вас слушать, извольте пойти вон!

Актер сказал:

— Хорошо. Напрасно я надеялся на вашу помощь и думал, что вы сильны, так как осмеливаетесь не только бороться с Мануфактурами посредством богородицы, но и на кулачках побеждать их.

Спор разгорался. Актер приводил мелочи. И Щеглиха, и даже Шурка отреклись от него.

П.-Ж. Дону замучает меня жестокой смертью, он заставит играть меня в революционных спектаклях, будет ходить, зная, что я за каждый спектакль должен ответ дать, не только перед собой, но и перед властью, — как же вы, мерзавец эдакий, можете играть вождей и играть похоже, когда вы служили в контрразведке? Выходит, что каждый из наших вождей может служить в контрразведке. Да будет вам стыдно. И мне станет стыдно — и я зальюсь слезами, и не посмею я изобличать даже самого себя. Вы правы, что не признаете меня, и даже Шурка права в своем презрении, не говоря уже о профессоре.

Актер умолк — и все вместе с профессором негодовали на него. Но профессор заметил, что и к нему стали относиться подозрительно. Кто бы мог подумать, что история с Мургабовой всплывет и может служить поводом для неудавшегося шантажа. Жена ему верила, она без лишних слов поверила ему и на этот раз. Но он потерял оптимизм — и законный пессимист в ту ночь долго не спал, ему то казалось, что актер подослан, то, ради своего благополучия, а не ссор, он предал память моего сына, и то непонятное волнение, которое ощущал он, когда по приезде в Париж вышел из подземной железной дороги неподалеку от площади Этуаль, и как все двенадцать улиц, выходящих на площадь, ринулись на него, — он не мог поступить иначе, иначе он не попал бы на площадь второй раз поклониться своему сыну — и имеет ли право он поклониться ему теперь, когда отрекся от него? Жена его тихо расспрашивала о Триумфальной арке, что если это доказать, — то французское правительство не отказало бы в пенсии, но наше бы не дало, и даже для нас могли бы произойти какие-то неприятности. Они с любовью смотрели на поддельный шартрез. Это им казалось даром французского правительства, и он не протестовал, когда жена, строго глядя на бутылку, закупорила ее и поставила на божницу и затем вздохнула:

— Ну вот я не поняла, хотя это и похоже на Доната, он что же — шел по побуждениям общечеловеческим или же в конце концов к отцу, когда узнал, что отец роет такой ров? Я хотела об этом спросить актера, но ты смотрел на него так грозно, что я и не осмелилась.

— Ты — дура, — ласково ответил профессор. — Как он мог не идти на призыв моего рва, когда он знал, что это наука? Он уважал науку, Донат.

Старик был расстроен, и жена не возражала ему, хотя ей и хотелось сказать, что, по всем данным, Донат мало уважал науку, он уважал людей науки, друзей отца, но её самое…

Плотовщики смотрели. Они складывали дрова в поленницы. Многие не пошли драться за Кремль, им надо было поспешнее работать. Агафья прошла мимо, а затем засеменил подле нее Е. Чаев, льстиво заглядывая ей в лицо. Плотовщикам не понравилось, как она самонадеянно прошла мимо, их это обидело, но хотя Агафья и чувствовала себя гордой и гордилась тем, что Кремль побил Мануфактуры и божеская слава Кремля возрастает. Е. Чаев говорил, что пришел какой-то Неизвестный Солдат германской войны со своими сказками, и что он очень подозрителен и не мешало бы его убрать, и что Е. Дону очень возбужден — и что надо бы парня умирить, — Милитина Ивановна, жена немца, тоже поссорилась и избила Шурку Масленникову, вообще он ввел много ссор, и что П. Ходиев умирает, он, оказывается, дрался уже совсем больным, простуженным, а жена его сидит на лавке, и когда вошли, дверь в избу была открыта — и вся изба выстужена. Агафья сказала, что придет к П. Ходиеву, а тот пожелал попа.