Плотовщики сбросили поленья — и им было холодно. Они стали играть, баловаться, подталкивая друг друга. Все больше и больше они подталкивали. Жалкий актер стоял у дверей чайной и посмеивался. Они крякали, подскакивали от земли, бодро вскрикивали, и затем одному из них показалось, что кто-то толкнул более сильно, чем нужно. Злость кипела в них давно. Они не пошли драться, потому что не пошла Агафья смотреть, так она была убеждена в том, что они пойдут и без нее. (…) Тот, которому показалось, ударил другого. Они еще по инерции, по разгону подпрыгивали, но уже дрались. Актеру стало страшно. Полетели полы полушубков, разорванные шарфы, метель моталась подле них. Они схватили поленья, и один из плотовщиков повалился с окровавленной головой. Кто-то стонал. Улица огласилась криками. Плотовщики дрались и дрались. Они кусались, рычали. Актеру было страшно — и он крестился мелкими крестиками.

Угрожающие события в Мануфактурах выразились в захвате храма, но, несмотря на то что ячейка обещала поддержать, все-таки не собрали достаточно денег для того, чтобы можно было отремонтировать храм. Рабочие боялись, но обилие храмов в Кремле утешало их; все это заставило Агафью настаивать на том, чтобы устроить уездный съезд мирян и членов двух религиозных обществ. Приезжавший епископ Варлаам из губернского города всецело одобрил ее начинания. Он трясся на телеге и говорил, поглядывая на Евареста, что давно Кремлю пора и интересы православия требуют возобновления епископства в Кремле. Агафья так и поняла. Она гордилась деятельностью Е. Чаева и чувствовала в этот день какое-то странное волнение, о котором мы уже упоминали, да и напор мужской, да и зима, когда от нее требовалось много деятельности. О. Гурий вел себя чрезвычайно странно и даже не появился при приезде епископа, — все это волновало ее, и она в тот день, когда предполагалось сражение с мануфактуристами, утром подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Она значительно располнела, груди у нее напряглись, она поспешно оделась. Поэтому она и посмотрела несколько пристально на Е. Чаева, когда она шла мимо плотовщиков, и этот взгляд-то и обеспокоил их. Она думала, да, наверное, так думал и Еварест, что через месяц можно созвать епископию, выдвинуть Евареста и даже, если будет ребенок — она шла и рассуждала совершенно умом, будучи совершенно уверенной в своей силе, да иначе и быть не могло; она, несомненно, продержит Евареста в своих руках, выдвинет его на место епископа, а затем — женится он или не женится, да даже, на худой конец, младенца можно свалить на все семейство И. Лопты и окончательно убить тем смирение о. Гурия, из-за чего, собственно, теперь на нее смотрят косо, а тогда, если он ее изнасиловал или опоил, то все поверят — и не будут же из-за ребенка поднимать шум во всей епископии. Ей надо было б пойти, но она не пошла ко смертному одру П. Ходиева. Все из дому ушли в гости. Она сидела у окна, а Е. Чаев говорил нечто вроде доклада и делился своими впечатлениями о том, как он провожал епископа и как тот вновь повторял ему свои мысли об епископии: ему надо действовать — до съезда мирян или же после съезда: но, кроме того, необходимо тоже до съезда напечатать библию, потому что «когда я выйду с библией на съезд, мое владычество будет обеспечено, и я думаю, что епископ, собственно, сегодня потому и дал такого крюка, чтобы узнать, как у нас идет печатание, в каком оно состоянии».

Он говорил чересчур много, сидел от Агафьи на почтительном расстоянии и тихо смотрел в окно, на Волгу, туда, куда смотрела она. Если бы он сейчас положил ей руку на руку, она оттолкнула бы его и сказала б, что пора, действительно, попрощаться с П. Ходиевым, а то гляди: не сегодня завтра человек умрет. Она так и думала, но, с другой стороны — мягкость и тишина старинного дома сегодня пленили ее, ей захотелось, чтобы ее приласкали и утешили, не все же ей утешать других. Она положила руку на руку Евареста, она давно и много раз так делала, когда хотела его как-то ободрить, — и сначала это волновало его, а затем он привык.

Он не думал никогда, что будет любовником Агафьи. Он просто верил в свою звезду, потребность в женщинах у него была слабая. Он погладил ее по рукам, она положила ему руку на шею, и тогда он осмелел, и хотя потребность у него была малая, но он был смел. Он ее обнял, она потянула его на себя, лицо у нее было серое, решительное и строгое. Она командовала им и ласково сказала: «Не туда, дурак, не туда». Она, видимо, не испытывала никакой страсти, а все холодно, властно наслаждалась своей властью, лицо ее пылало, но Е. Чаев почувствовал восторг и наслаждение.

Она сказала:

— Ты сходи к П. Ходиеву, а я устала, я лягу спать, — а ему скажи, что нездоровится.

Она не чувствовала никакой слабости, но, чрезвычайно гордая, легла и тотчас же заснула. Разбудили ее шаги, и она увидела Л. Селестенникова, она впустила его, и он сказал:

— Весь вечер сижу и жду, когда можно поговорить. Все, что ты слышала о Неизвестном Солдате, это все для тебя и ради тебя. Я хочу сказать, что ради тебя готов на все.

Агафья, зевая, села на лавку и сказала:

— Хорошо, что готов на все, вот и помирись с Отцом, а там и жди.

— Но долго ли ждать придется? Мне уже много годов.

— Собственно, не стоит тебе ждать. Вот возвысилась и не знаю — девушки, видевшие мое возвращение сегодня, будут умней.

Л. Селестенников:

— Ты приносишь мне убытки, моя чайная прогорела, я всю ночь ходил и думал: за что бы мне приняться? Я готов пить воду с твоих сапог, чтобы ты только не уставала. Они тебя надуют, они подлецы — и твой И. Лопта и Е. Чаев, они предадут тебя.

Она посмотрела на него и строго сказала:

— Пополощи ступай рот. Стыдись. Ты согласен примириться. Я забуду.

Он сказал, что готов ее увезти, если ее не отпускают, украдет; он, должно быть, был пьян. Она чувствовала усталость и какую-то смелость. Она поставила таз, наклонила ему лысую голову и стала лить холодную воду, она хохотала, а он подвзвизгивал — и кричал:

— Ей-богу, снесу, снесу!

Он согласен предать старика, войти к нему в добрые, обокрасть и сделать все, что хочешь. В дверях стоял И. Лопта и его сын. Она сказала:

— Лука пришел просить у тебя прощения, а я испытывала — трезвая ли у него голова.

И. Лопта подошел к нему:

— Отец о нас заботится, я повинуюсь ему, я продолжаю смирять свою гордыню так, как Он требует.

Глаза у него бешено и злобно сияли, а сын его о. Гурий стоял подле него, худой и тощий, тоже испытующе смотрел на Л. Селестенникова. Тот чувствовал, что ему трудно их обмануть.

— С истинным ли ты смирением глядишь на мир? — спросил И. Лопта.

Тот ответил, что с истинным. Агафья была недовольна, она поняла взгляд И. Лопты — почему она вдруг решила унизиться до того, что стала объяснять причины, почему она льет воду на голову Л. Селестенникова. Она подумала, что их надо выдвинуть обоих — и Е. Чаева и Л. Селестенникова, — чтобы они, следя друг за другом, доносили, и, таким образом, обнаружилась бы подлинная истина. И И. Лопта поцеловал Л. Селестенникова.

Вавилов после схватки кулачников — он не был на виду, он прятался, но ему страшно хотелось [вмешаться] — почувствовал себя разбитым больше, наверное, чем разбитые кремлевцы. Он стоял у крайней избы, замерз и возвратился в клуб поздно. Он чувствовал себя и огорченным, ему казалось, что кремлевцы бы разбили, тогда было бы легче. Он не разделял общего мнения, что надо бить кремлевцев. Он сидел долго, зашел в редакцию стенгазеты, клеил ее — ему не хотелось возвращаться домой. Клуб запирали поздно ночью, в час, иногда — в два. Он решил заночевать. Он думал, что вот ему уже нанесено второе поражение, сначала — машинами, затем второе — вот этой дракой. Но шло все нормально, и это было самое страшное, потому что эту нормальность нечем было побороть. Он хотел культурного строительства, а получалось черт знает что такое, но он не решался спрашивать, «а что же для себя лично ты хочешь?».