— На клинке изображение зверя — обезьяны маймун. Эта обезьяна перехитрила стадо слонов… Ночью шашка темная, а днем горит. Она поражает врагов хитро… Я, вздумавший объехать вокруг города страдания, — уже заморил коня. Раньше я мог убить человека, даже не полюбопытствовав, кого убиваю, а теперь я посмотрю в его раскровавленное лицо, ибо он из тех, которые ослепили моего отца. Существует одна женщина, необходимая для моего сына, иначе я причиню ему своими руками смерть. Я стоял в больнице за десятью его друзьями. Он и тогда увидел меня и сказал: «Отец, ты стоишь и ждешь меня, а меня ждут сани — дровни, мое тело; ты стоишь и ждешь меня, как матка, у которой умер жеребенок, как жеребица с невысосанными сосками. Оставь себе мою длинную рубашку, три моих серебряных жетона и ряд революционных пуговиц на бумазейной рубашке…» Я прервал его: «Сын мой, она будет верна тебе три года, пока ты выздоровеешь, закрой глаза и жди». Мои враги, ослепившие отца, были так богаты и могучи, что конец табуна не только входит в воду, добегает до воды, когда начало табуна уже напилось…

Он взмахнул шашкой. Библиотекарь поднял книгу — и книга рассеклась пополам. Буценко-Будрин рассмеялся и сказал, глядя на Измаила и подавая ему шашку, которую тот выронил:

— Много потрудившись, мне удалось умертвить плоть, и тогда я открыл в книге грядущего иной смысл и иные письмена, старик. — Он подобрал остатки книги и пошел. — Ты разрубил коран.

Актер, увидев поражение Измаила, вскочил на круп его коня и торопил его ехать. Подошел Е. Дону. Агафья чувствовала, что надо бы защитить парня, но она понимала, что сегодня, после того, как на нее накричал даже о. Гурий, упрекнувший ее в малограмотности и невежестве, тогда, когда она, послушавшись Евареста, сказала, что в библии много ошибок, о. Гурий, видимо, перестал уже сдерживаться — и ей стало страшно. Этот страх ее приобрел конкретную меру, и злость ее на мальчишку овладела ею. Она с омерзением подумала, что когда-то Е. Дону мог ей понравиться. Измаил вскричал.

— Этот!

И Е. Дону бросился бежать с криком, приседая среди сугробов, а Измаил джигитовал, гикая, — и вообще здесь он проявил все свое искусство перед будущей женой своего сына. Он уронил саблю. Е. Дону, не знавший всех тонкостей, остановился было, но тот опять подхватил саблю, и клинок завизжал над головой мальчишки. Актер был чрезвычайно доволен, хотя и боялся убийства, он визжал и подпрыгивал:

— Так и надо, так и надо, не продавайся империалистам!..

Он наслаждался этим омерзительным зрелищем. Многие стоявшие на улице, не любившие Дону, смеялись над мальчишкой. Наконец, Измаил пригнал его к крыльцу, — и, откинув саблей шапку, отрезал ему чуб, и, потрясая чубом, — «я тебя узнаю по волосам, когда надо!» — подхватил актера на круп коня и помчался по улице. Два обличителя соединились.

Агафья сказала это о. Гурию для того, чтобы ссорой проверить — насколько его поездка по уезду имела характер замысла или же она была случайной, — и то, что он вначале не ответил ей, указало ей на то, что тут не все благополучно. Она тогда сказала насчет ошибок, Еварест сказал: «опечаток», но она забыла сказанное им слово и то, что о. Гурий резко ответил ей, наверное, — как она позже думала, — и потому [показалось] ей особенно страшным, что она настаивала на том слове и на тех недосмотрах, точно назвать которые она даже не умела. Наружно она всегда гордилась своим невежеством и тем, что в ней иногда говорило то, что она любила называть «духом», то есть строптивость, смешанная с пониманием причин, по которым действуют люди. Но внутренне она предпочла бы иметь невежество, уже вызванное тем, что она знает то, что знают ученые люди, то есть она не верила, что их знания истинны или в какой-то степени законны, но, попирая их так же, как она попирает человеческие страсти, она знала бы, как и куда можно было бы направить людей. Например, ее сегодня потрясло то, что слабый человек, у которого дикарь разрубил над самой головой толстую книгу, смог одним словом, — по торжествующей улыбке Буценко-Будрина она поняла, что слово это было случайным, — усмирить и устыдить настолько этого дикаря, что уважай этот Буценко-Будрин свое тщеславие, он смог бы заставить дикаря просить прощения и извиняться.

Но и тут ей пришло в голову, что все эти размышления ведут только к тому, что она в себе подавит веру, дабы вернуться к тому исходному пути, с которого она начала, несмотря на измены и предательство не только Клавдии, которой она мало верила, но и Гулича, но даже — если надо и, — Е. Чаева, который может иметь слабость — тоже предать ее!..

Вавилов собрал кое-какие сведения, которые ему сообщил Пицкус, но из них было ясно, что вся возможность победы над пятью братьями лежит только через Парфенченко. Он знал многое как и [о] Мануфактурах, так и об окрестностях; надо было бы его приспособить. Лясных явился к Вавилову и предложил себя в ближайшие помощники; значит, все дело за планом. Он понимал, что Лясных пришел не напрасно, но что у него есть и другое дело — так оно и оказалось.

Лясных заговорил об Овечкиной, что он много за ней ухаживал, но после того, как она стала организатором группы, она задрала нос, и необходимо содействие и разговор Вавилова с ней, чтобы они смогли договориться, он лепетал нечто неясное, но Вавилову стало ясно, что ему надо поговорить с Овечкиной и как-то похвалить Лясных за его работу; он боится, что в связи с судом над [Сережей] Мезенцевым может упасть тень и на его плохое поведение; ему надо реабилитироваться. Вавилов стал его отговаривать, говоря, что Овечкина — плохая женщина. Он заговорил о Гусе-Богатыре, но Лясных его слушать не стал, а опять заговорил более горячо об Овечкиной, и Вавилов понял, что он требует как бы выяснений его, Вавилова, к ней отношений, — и Вавилов обругал ее нехорошими словами так, что ему стало стыдно, но из этих слов всякий бы понял, что человек отказывается от женщины.

Видимо, так Лясных и понял, потому что он заговорил о Гусе-Богатыре и стал хохотать над тем, что сказал ему Вавилов. Лясных заявил, что у него есть разработанный им план мелиоративного товарищества; он начал его показывать, он показывал наброски тех работ, которые надо было бы произвести и которые б были весьма полезны. Вавилов думал о своей судьбе, о том, что много сделано, — странно, он начинал приучать себя к выбору хороших мыслей, он выбирал уже из своей жизни хорошие мысли. Он представил себе план работ, которые мог бы произвести Лясных, если б ему дали возможность работать.

Он представил себе поле, огромное человечество; да — трудно для человечества всего дать оптимизм, с этим не справилось христианство, и коммунизм хочет дать это только для одного класса. Он прервал свои радушные мысли тем, что подумал, что в том деле, которое он может разрешить, есть один помощник, — это Парфенченко. А послать или уговорить его прийти — теперь, кажется, он, Вавилов, имеет на это право, — может только Клавдия. Но он ставил все на карту, он пойдет к Клавдии. Ему было тяжело идти, он понимал, что она может потребовать выкупа, и он должен будет дать ей этот выкуп. Он думал, что почему ж ему не жениться на Клавдии и почему она должна бунтовать; тем, что он женится, он может призвать к себе уважение — и даже некоторую связь с людьми, он должен будет бороться не за то, что ее не примут рабочие, это ерунда, и то, что он женился, это укажет на то, что она в состоянии держать себя, управлять собой. Он шел и так размышлял. Он встретил в переулке Грушу, Литковского и Ложечникова позади их. Он, Ложечников, узнавал причину удач Груши, ибо она отказалась рожать и уже оправилась от сделанной операции. В Литковском она хочет, наверное, найти какой-то восторг. Она крепко пожала руку Вавилову, сказала, что он хорошо выглядит, а у нее все дела и дела, она хочет работать по детским площадкам, утешать чужих детей, если нет своих. Она нагло смотрела на Вавилова, она хотела сказать этим наглым и ласковым взглядом, что у нее совершенно нет памяти. Но, странно, эта встреча, не как та, предыдущая, доставила Вавилову удовольствие, он уже не ревновал, он даже с удовольствием смотрел на Литковского. Все дело в том, что Груша может доставлять удовольствие, лишь надо уметь с нею обращаться. Нельзя с нее требовать того, что попытался требовать Вавилов. И то, что он думал о ней только хорошее и может выбирать в жизни хорошее, весьма обрадовало его. Он смотрел на хитро поглядывающего на табак Ложечникова и начал расспрашивать, что правда ли, что Парфенченко — такой опытный спец, и правда ли, что из него хозяева могли много выкачивать и что этому помешал Гусь-Богатырь, который приковал его к своей волшебной избушке.