Вавилов решил проверить свою болезненность на архитекторе Колпинском, ему казалось, что он имеет право. Клавдия пришла к нему и сообщила о критическом положении Зинаиды, и Вавилов подумал: почему же он так, если уж он получил способность анализировать свои поступки, почему он не любит Клавдию и так боится ее прихода и в то же время радуется ему.

Он понял, что ему необходимо и правильно бояться Клавдию, но что она была ему другом, но все-таки он не имеет возможности взять ее, а она ищет в нем огромную волю — и тогда, когда он приобрел ее, она ее не видит, ему стало грустно и жаль ее, но как можно разубедить человека, когда она видит свое и только своими глазами. Но она неправильно толковала Зинаиду, впрочем, он и сам не понимает, чего он хочет и почему его ненавидит. Она к мужчинам, несмотря на свою общественную работу, относится плохо. Они беседовали с Клавдией тихо — и она, уходя, сказала, что пришла, собственно, открыть тайну и что ему полезнее порвать с архитектором Колпинским, потому что тот только притворяется обладающим волей, а на самом деле не имеет ее и на волос; он прикрывает отсутствие воли великой восторженностью и оптимизмом, который сейчас почти повсеместно принимается за признак воли. Она открывает ему секрет мнительности и уходит. Она действительно ушла.

Вавилову было жаль потерять ее, он разозлился — и хотя в этот день чувствовал себя совершенно больным, он перед процессом, когда, собственно, надо было бы собрать огромное количество полученных сведений ни бумажку, — оделся и пошел к архитектору. Он пошел к архитектору, сам еще не зная, что и как он будет говорить и как откроет секрет мнительности, но он притворился, что у него в боку колет, — и он увидел, что это тихий маньяк, который даже не понимает, что через каждые пять минут у него спрашивают то одно, то другое, а он лезет в домашние аптечки и в домашние самоучители. Он возбудил в нем жалость и презрение. И у него Вавилов хотел учиться воле? Его Вавилов принимал за авторитет — и боялся, что его жена сломает ему жизнь. Он захохотал, хлопнул архитектора покровительственно по плечу и пошел в клуб. То, что он чувствовал себя больным, то, что у него кололо в груди, — все это прошло, едва он вошел в помещение клуба, душный зал для представлений, где судили несчастного хромого мошенника. Ему было жаль топить С. П. Мезенцева, но тот чувствовал себя героем — тогда Вавилов почувствовал негодование против него. Свидетельскими показаниями выяснилась огромная мощь Кремля — нигде, ни словом, как ни ловила его Зинаида, [Мезенцев] не обмолвился о Кремле. Вавилов понял, что главный враг там, там сидят кустари. Многим казалось подозрительным, что он так часто ходит в цех; выяснилось то, что у нас называется преступной расхлябанностью. Вавилов выступал свидетелем; выступил свидетелем и Колесников. Вавилов сидел в первом ряду, Колесников постоянно оборачивался к нему и смешивался, видя сияющие глаза и рыжие волосы, которые уже успели отрасти.

Колесников постепенно, под опытной рукой судьи, как по мосту, перешел на сторону Вавилова, — он, Колесников, даже предал С. П. Мезенцева — и Вавилов приписывал все успехи Пицкусу, который звонил по заводу о многих сведениях. Вавилов говорил многозначительно, перед ним лежала толстая тетрадь, но Кремль, которого боялся он, но пять братьев, которым завидовал он, — все же висели над ним. Колесников, усталый от попыток думать и от попыток сознавать себя гражданином, в коридоре первый увидел Вавилова и подошел к нему. Он сказал о жене П. Ходиева, что «она по ночам вынимает труп мужа из погреба и оплакивает его, а жилище ее забросано снегом до трубы — и никто не приютит ее».

Вавилов предложил ему записаться в кружок боксеров: того, наверное, поразило такое упорство — и он согласился. [Вавилов] узнал, что пять братьев благополучно провезли мимо снятый крест — и огромная толпа в зале кинулась к окнам. Братья взяли второй участок, он подумал, что они берегут Маню для него, он еще может раскаяться. Здесь Ложечников зашел послушать и сказал:

— Вот ты припугнул месяца на три, а затем еще изобретай, твоя профессия тяжелая. Ты достал мне Жар-Птицу-Агафью, теперь ты должен победить серебряное царство и достать мне Гуся-Богатыря и уничтожить или, по крайней мере, обезопасить «пять-петров», совершенно необходимо.

Зинаида по-прежнему избегала Вавилова. Но тут, видимо, для того, чтобы показать, что она не стыдится, она подошла и начала язвить — о его пьянстве и его жадности к деньгам. Она сказала, что рядом за клубом растет целый буржуазный поселок, «пять-петров» забрали участок на горе; «пять-петров» агитируют, он отдает им снимать кресты церкви. Она разозлилась — и сказала, что она, хотя и согласна с его работой и с его проектом переселения в Кремль тоже, но надо действовать сильнее. Он обиделся. Он уже приобрел гордость. Он закричал, что бросит все и не будет дальше работать. Она сказала, что, пожалуйста, едва ли рабочие будут грустить о таком работнике. Кто-то недовольным голосом сказал: «Это ее индивидуальное мнение». Они хотели сказать не то, но так и разошлись. И ей, и ему было стыдно. Она считала, что поступила правильно, чтобы не задирал носа. Он понимал, что, говоря, что с ней все порвано, этой ссорой еще больше связывал себя с ней. Он был сердит — и даже недоволен тем, что победил и уничтожил Мезенцева. Ему казалось, что он не уничтожил свою страсть к кражам и боязнь. Он оставил окно открытым, положил даже штаны на стул — и спал спокойно, и хотя понимал, что выходка у него мальчишеская, но был ею очень доволен — и тем, что спал не просыпаясь, а раньше все ссорился с сожителями из-за открытого окна. Он пошел было к Клавдии, но опомнился, ему было скучно, но он вспомнил Ложечникова. Он должен уничтожить Гуся и «пять-петров».

Е. Чаев ощущал трусость. Он проклинал все, что его понудило к происшествию в Кремле, но в тот момент, когда он внес пять тысяч рублей в окончательный расчет за печатание библии, он почувствовал себя окончательно связанным, и в этот момент он себя искренно считал верующим и искренно радовался тому, что, кажется, несмотря на различные кризисы, кое-кому удается достать коленкор и часть библии выпустить в переплетах. Над ним в типографии подсмеивались, что у церковников Мануфактуры отняли церковь, но, как к влиятельному заказчику, к нему относились весело и хорошо. Он, наполненный гордостью и тем превосходным ответом своим, который, небось, перейдет в потомство: «Одна напечатанная библия — суть десять тысяч храмов», но он этого ответа не сказал, а даже вымолвил, что человек из губернии удивляется, что они так дорого заплатили за печатание. Его волновало и то, что он согласился или, вернее, дал себя уговорить Агафье устроить крестный ход в метель, но сейчас действительно, как говорила Агафья, имелась нужда несколько скрепить верующих, особенно после страшных смертей, которые совершились недавно в Кремле. Он все же, несмотря на шутки и на веселую, несколько грубую манеру разговора с о. Гурием, чувствовал беспокойство, и он, как бы заботясь о религиозных книгах, которые удалось бы увезти из церкви Мануфактурам, пошел справиться. Он увидел тес (много теса) и озабоченного Вавилова. Паникадило и иконы были отодвинуты в стороны; он увидел изрезанную бархатную плащаницу, из которой вырезывали бархат. Он постарался, чтобы Вавилов не заметил его. Стояли леса, и рабочие замазывали фрески. Он увидел, что в ограде стоит Вавилов и говорит с каким-то бойким рабочим, указывая на крест. Крест сиял неимоверно высоко и достаточно ехидно. Паникадила сияли, и темны были лики икон.

Е. Чаев увидел, что на веревках между колонн спустился подвешенный портрет Ленина, за столом и с газетой в руке. Он как бы царил и плыл над щепами. Е. Чаев не был мистиком, он, как и все теперь, искал нечто в себе, но его охватила дрожь, он вспомнил, что не так давно — он говорил здесь, утешенный, речь, и все в отделении общества утверждали, что все совершенно благополучно. Он почувствовал себя неблагополучно и возвратился во двор И. Лопты. Уже по-весеннему пригревало солнце — кое-где показывались проталинки. «Ранняя будет весна, ранняя», — подумал он.