Агафья давала коням сено; она разрумянилась и, видимо, была довольна своей проделанной грубой работой. Она позвала Е. Чаева на сеновал под предлогом посмотреть, что там мало сена. Сена было много, и она начала его катить. Затем она сказала, что надо бы скидать снег с крыш. Она соскучилась по своей работе и стала, казалось, с радостью проделывать все то, что проделывала всегда весной.

Двор, как и при И. Лопте, и в этом-то, наверное, заключалось очарование Агафьи, являл полное благополучие, и она схватила, играя, Евареста за плечи, и он сказал, отклоняясь: «Будет. Увидят», — она рассердилась и, как всегда при противоречии, хотя ей и не хотелось, повалила его на себя и сказала: «Скорей». Когда он услышал эти слова, то в них показалась ему окончательная гибель, и то, что она поступает безрассудно, валяется по сеновалу, он отстранил ее. Она не сказала ни слова, поднялась и спустилась вниз. Она провела коня под уздцы, затем схватила и вспрыгнула на коня и понеслась, присвистывая, по ограде. Еварест побежал и закрыл ворота. Он подбежал и закричал на нее:

— Слазь!

Агафья ответила ему:

— Достань мне до колена.

Он подошел и взял коня под уздцы, но руки у него тряслись, он не мог держать коня, и Агафья сказала ему презрительно:

— Разве ты можешь исполнять супружеские обязанности?

И в ворота стучали. Она сказала, не слезая с коня:

— Это Ефим Бурундук. Я узнаю его по стуку. Их трое гнались за мной. Один был на серой лошади и отстал; второй был на соловой — и отстал, а мчался всех быстрей, третий — и я повернула в последний раз, третий тоже отстал. Е. Бурундук остановился и крикнул:

— Расскажи мне, в чем дело, и я покину тебя. — Я промолчала. — Открой ворота, теперь я расскажу.

Е. Чаев думал, что покорил ее, но она опять сбила его с мыслей, и он послушно открыл ворота.

— Рассказать тебе, Бурундук, почему ваши три коня тогда, когда вы гнались за мной, отстали?

Е. Бурундук часто видел ее во сне и часто рассказывал ей сны; он подумал, что она хочет рассказать ему толкование одного из его снов и что во время рассказа он вспомнит свой сон; он воскликнул:

— Расскажи!

Она сказала:

— Первый конь отстал, потому что у него были слабые копыта, а я повернула на каменистую почву. Второй конь отстал, потому что я повернула против солнца, а у него было слабое зрение. Третий конь, твой конь, Бурундук, отстал потому, что я повернула против ветра, а у него была густая шерсть и большие грива и голова.

Е. Бурундук согласился с ней, что она правильно предвидела, и сообщил, что председателем вика Кремля выдвинут из Мануфактур товарищ Петя-агроном, молодой паренек и приятель Вавилова, он не опасен, он увлекается колхозами и только делает, что разъезжает по уезду. Но необходимо одернуть Е. Дону, который опомнился было и известил о женитьбе на Верке, но после смерти Е. Рудавского отказывается. Он, главное, совращает С. Гулича, извозчика. Бурундук покачал головой и сказал, что на всякий случай он их пригласил сюда.

Егорка Дону вошел развязно и с криком: «Что они с него спрашивают? Он всегда может из общества выйти».

Он наскочил на Е. Чаева, и тот быстро смолк — и вообще он был пришиблен. Его послали поговорить с Агафьей. Она уже сидела за книгами. Он бойко подсел к ней, и так как он вызвал актера и так как он отказался от Верки — и вообще он себя чувствовал победителем. Он схватил Агафью за груди так внезапно, что она онемела и подумала, что все-таки община на ней и необходимо ей сохранить верующих и что если б в общине был страх, то Егорка не позволил бы себе того, что он позволяет себе сейчас. Она вдруг протянула руку и схватила его за горло — он посинел, язык у него прилип к гортани, — она отпустила его и затем, смотря в книги, сказала:

— Надо чаще ходить в церковь, а в таких верующих церковь не нуждается. Я тебя вычеркнула. — Она поставила крест и сказала: — Бог простит, иди!

Когда он вышел, ей стало дурно, она плевала на руки, она ощущала слабость и тяжесть. Она встала на молитву. Она просила защиты Отца. Она молилась долго, она требовала, чтоб с нее сняли ее гордыню, но она встала такая же тяжелая. Благодать не находила на нее — и в тот же день она заявила Е. Чаеву, что то, что было между ними, — ошибка и они расходятся.

Е. Чаев ответил только одним словом:

— Отлично.

Ей стало еще тяжелей. Но Е. Чаев плакал один.

Вавилов понимал, что откладывать дальше невозможно и что он должен приступить, если хочет быть целым, к борьбе с пятью братьями, которые неслышно, но верно сводят на нет всю его работу. Он послал Пицкуса собирать сведения. Пицкус поставил рекорд своими длинными ногами, но видно было, что это не всё. Многое бы могла сделать Овечкина, но едва Вавилов заходил в кружок, как она принимала недоступный вид. Он пошел к пруду; там оттаивало — и его два сука-победителя, блистая своей белизной, указывали еще на пять. А если победишь пять голых, там еще четыре ждут — неочищенных. Да, ему трудно. Пицкуса надо натолкнуть, но на что натолкнуть — неизвестно.

Он прошел мимо домов. Он увидел двух братьев, Веру и еще человека. Они шли в чайную. Вавилов пошел за ними. Там было душно; стояли пальмы. Они доставали из-под полы водку и угощали человека, — это был адвокат Буценко-Будрин. Они спорили и наседали на Веру. Вавилов мучительно страдал, но не мог узнать, в чем дело. Его одно утешало, что они наседают на Веру. Он подождал, когда братья ушли, — и тогда подсел к Буценко-Будрину. Тот смотрел тупо, устало и сказал:

— Наша профессия трудная, мне же в книгохранилище ничего не платят; а вот люди разводятся со своими женами, дабы жены могли вести самостоятельное хозяйство. Риск, пиратство. Благоразумная Вера отговаривала их, но разве их отговоришь, существуют тайные кассы ссуд, ростовщики, так они готовы все заложить под известную гарантию, но начать корчевание.

Вавилов узнал, что они получили делянку по склону горы и готовы начать.

— На делянке, конечно, камни, но хорошо то, что течет поток и делянка орошается. Вся надежда на поток, с этим делом, конечно, можно заработать — они хотят посеять квалифицированное зерно, отличиться — и закрепить свое хозяйство как чрезвычайно полезное для Советов. Они хитрые. Это, конечно, жульничество, но такова жизнь…

Вавилов сказал:

— А кто же, по-вашему, такой взаимодавец и ростовщик?

— По правде сказать, не знаю, да если бы и знал, не сказал. Человек вы хороший, должно быть, и любопытный в некоторых отношениях, но донесете. Я не меньше вашего интересуюсь удачами и причинами удач других, но объяснять их секреты мне не дано, да я и отказался, чтобы не расстраиваться. Бабец у нас есть! — воскликнул он с неожиданной злобой. — Великолепный бабец сидит в некоем заросшем саду, и протоптали мы к бабцу тому много троп, и на чью она тропу свернет — неизвестно. Игра-с, пиратство-с… Наши наборщики, не побрезгуйте, они монахи, но, конечно, как все бывшие монахи, циники, как все бывшие меньшевики — подхалимы и самые левые, — в пределах директив, конечно, — вы, часом, не бывший меньшевик? Весьма рад.

Монахи попросили чаю. Они говорили, что им защищать неудобно, но все-таки они лишаются работы, если отказаться печатать библию, да и глупо, сколько бумаги перевели. Вавилов обрадовался, видимо, его предложение [о прекращении печатания] удалось, он писал и делал даже соответствующий доклад, и всегда приятно сознавать, что несколько твоих докладов не прошли даром.

— Вот и они тропы прокладывали! — воскликнул адвокат. — По примеру коммунистов был воскресник, — но как… — Он запел фальшиво: — «Позарастали стежки-дорожки…»

Монахи смущенно захохотали.

— Конечно, она возвышенный человек, — сказал один из них. — Вот именно, вот именно, мы, преисполненные негодованием, хотим ее снизить, а она возвышается гордо. И мы возвышаемся до нее!.. Тянемся!

Он был сильно пьян. Он крепко пожал руку Вавилову и многозначительно сказал: