— Бодрствую.

Вавилов, узнав о прекращении печатания библии, пошел в коммунотдел; тут он прошел в комнату к Колпинскому, и по тому, как он поздоровался с ним, и некоторому подобострастию, проявленному им, он понял, что Колпинский совершенно обезоружен. Он понял, что если Зинаида хочет подчеркнуть свою гордость — и то, что она нимало не дорожит мнением Вавилова, она должна прийти. Она, действительно, пришла. У нее был враждебный вид. Она сказала Вавилову:

— Мы создали комиссию, мы переселили служащих, но разбирать Кремль мы сочли пока не важным, положение с квартирным вопросом не столь напряженно, как вы думаете.

Вавилова она разозлила. Он воскликнул:

— Черт возьми, вы меня принимаете, кажется, за прожектера, который пишет заявления и предположения, а вы их кладете под сукно, ограничиваясь самыми легкими.

Она возразила:

— Вы прожектер и есть! — Но, увидев торжествующее лицо Колпинского, сказала резко: — Простите, я не так сказала. Ты мечтатель и карьерист, Вавилов. Мы здесь, четверо, — люди свои. Вот Витя всецело присоединяется к твоему протесту и твоей кампании о печатании библии, но то, что ты предлагаешь, — прости — вздор, мы должны просить ассигнования строить кирпичный завод, а не разбирать церкви.

— Посмотрите в окно! — воскликнул Вавилов.

Петя Голохвостов остановился на пороге.

— Уже оттепель. С каждым годом все больше и больше разливы Волги затопляют низину. Ткачи живут в отвратительных хибарках, их сносит. Ваш коммунотдел тоже затопит, разломает ваши столы и пишущие машинки разобьет о ваши головы, если вы не будете принимать мер.

Вавилов догнал П. Голохвостова и сказал, чтобы он нажимал на прекращение печатания библии — он сдал уже в набор газету. Газета, может быть, не пойдет — да и Литковский должен бы сделать ее погрубей и поинтересней, но он чиновник и будет уделять время только производственной работе — и получится технический листок, а надо сатирический.

Вавилов чувствовал воодушевление, П. Голохвостов понимал, что его можно и ненавидеть и любить, — и Зинаида была права, что пожертвовала им. Она ему рассказала о странном своем чувстве, которое она хотела переключить на Колпинского, но получился анекдот. Вавилов подождал Зинаиду. Они стояли друг против друга, преисполненные любовью и ненавистью. Он вспомнил то, что она сказала, и она понимала, что была неправа, но не имела сил в этом сознаться. Она хотела поблагодарить его за Колесникова, но сказала только:

— Приходит к вам Колесников?

— Изредка, — ответил он.

Она, собственно, шла перед ним извиниться, сегодня ее подруги были заняты — и вечер у нее был свободный, и можно было б его пригласить к себе к чаю, но злость охватила ее, едва лишь эта мысль сформулировалась в ее сознании. Она представила, как сидит он, самодовольный победитель, самовар и его волосы одного цвета, — и злость охватила ее. Она сказала:

— Да, Вавилов, еще раз тебе говорю: с Кремлем и с церквами ты не прав. Пока!..

— Пока, — ответил он — и вышел.

Она вошла в кабинет и, обращаясь к женщинам, сказала:

— Кто следующий?

Когда ушел Е. Дону и когда Е. Бурундук пришел с докладом, что наконец С. Гулич ушел из Кремля за тем, чтобы совершить убийство и он только хочет зайти попрощаться, тот зашел и прощался чрезвычайно напыщенно; он был очень огорчен — он думал, что его расстреляют, — и только чтоб не выдавали, что он бандит, чтобы не по совокупности, если он засыпется, — и когда он ушел, и Е. Чаев и Е. Бурундук с тревогой проводили его до ворот, Агафья поняла, что она действовала неправильно и что С. Гулич не убьет, а если кто убьет, так убьет Клавдия, у которой, наверное, какие-нибудь гнусные расчеты на этот счет, и что самое главное, — она хотела поговорить с Е. Дону ласково, польстить ему, похвалить его, что он хороший мальчик — и как это хорошо, что он так любит отца, а он действительно был хороший, но замученный вечной дразней — «францужонок», «брошенный» мальчик.

Агафья чувствовала, что начала зазнаваться и что ей необходимо приобрести несчастия, и она решила их приобрести. Она пошла, очень расстроенная, она видела, как закрывал ворота совершенно ослабевший Е. Чаев; она себя нервно чувствовала, да и все нервно себя чувствовали, понимая, что дело неладно, и, хотя она не верила, что С. Гулич — убьет Вавилова, но все-таки ей хотелось, чтоб тот умер.

Она вспомнила, как Е. Чаев рассказывал, как Клавдия надсмеялась над ним по поводу того, что он не мог открыть и закрыть ворот, — и Агафья увидела щель, которую он тщетно старался закрыть, — и она была довольна, что он не может закрыть, тем более, что она сегодня чувствовала к нему омерзение, так как он семенил и старался влезть в добрые. Ее у собора встретил Устин, протоиерей, он ласково улыбнулся и сказал, что возвратился из уезда о. Гурий и что съезд мирян состоится через две недели, самое позднее — через три — к тому времени будет напечатана библия: можно даже слегка подзадержать печатание библии, но лучше съезда не отсрочивать, так как, не говоря уже о скопившейся массе вопросов, возможна ранняя весна, и если будет распутица, а уезд велик — то съезд может задержаться, что не в наших интересах, ибо нам требуется епископ. Зачем о. Гурий ездил, кто его посылал? Она не была на этом собрании, ей нездоровилось. Она почивала с Еварестом. Она с ненавистью смотрела, и туда же смотрел протоиерей Устин. К нему спустилась Даша, а протоиерей Устин, как бы утешая Агафью, добавил, что за последнюю неделю наблюдается приток верующих в общины, священники уже не пойдут скоро за подаянием по прихожанам, да и библия несколько вознесет наш приход. Он с гордостью сказал, как он сам правил корректуру, да и вообще — она действует правильно, что на съезде необходимо настоять — и надо думать, что голодающие батюшки города будут за нее, или, вернее, за предложение Евареста, чтобы подальше от смущения мирян увести о. Гурия. Агафья взяла с собой Дашу, которая сообщила, что Л. Селестенникову плохо. Он вызывал сына проститься или помириться, но сын теперь на Мануфактурах и дрожит — как бы его не уволили за происхождение. Она спустилась, сопровождаемая Дашей, вниз по горе.

Б. Тизенгаузен вычищал лед вокруг своего парохода и сказал, что получил новое распоряжение — приписать пароход к Мануфактурам.

— Нелепость! Неужели он настолько плох — и нельзя установить: пароход это или плот? Вот я очищаю лед.

Он стал рассказывать, что он подал заявление, что пристань необходимо перенести к Мануфактурам, а он от Мануфактур будет возить пассажиров, неужели пароход не может служить местным сообщением. Приходят комиссии; машины, говорят, не могут работать, а он говорит — могут, а попробовать и дать нефть никто на себя ответственности не берет. Вот сколько лет он бесцельно ждет возможности пуститься в плавание.

Он показал бумажку о каких-то полярных путешественниках. Он заботливо звенел по льду железной ногой. Он пристально посмотрел на них.

— Я знаю, зачем вы ко мне пришли. Вы пришли затем, чтобы обращать меня в православие. Что же, я согласен. Я, кажется, не уеду из вашей страны, а кроме того, вы делаете большое культурное дело. Я имею команду, но он православный.

Агафья удивилась, что это тоже так легко и хорошо. Она выдала ему квитанцию — и он внес вступительный взнос в полтинник. Затем он пригласил их пить чай. Его слуга, его команда, разогрел чайник. Старику было скучно — и он, собственно, видимо, вступил только для того, чтобы поговорить. Он сожалел весьма, что не слушал истории Неизвестного Солдата, — и задумчиво сказал, что в этом много правдоподобного, затем он показал открытку из Марселя от некоего капитана и потешил их историей попугая Мазепы. Он проводил их до горы, показав на свою ногу: «Дальше не могу, все это, конечно, удивительно — но я ни разу не был в Кремле, ибо не верю во власть из феодальных замков, помимо того, что высоко».

Он задумчиво посмотрел на Дашу и сказал, что если бы был пароход и соответствующая команда, а не это подозрительное корыто, которое он красит и чинит сам, и если бы не его возможность и сила владеть пером, то его давно бы разобрали — и он бы, право слово, присватался бы к Даше. Та ответила игриво: «Кто бы за вас еще пошел?» — но в голосе ее чувствовалась тоска — и, возвращаясь, Агафья должна была сбавить с себя гордость и признаться, что Даша пошла к капитану с известными намерениями, и тот православие принял тоже до странности скоро, и по всему Агафья заключила, что она, должно быть, невольно сосватала одну пару, — первую, кажется, за все это время, которую она не разъединила. Ее надежда, странная, на то, что Б. Тизенгаузен может сообщить ей какие-то несчастья, ее рассмешила; все устраивается — и она успокоилась как нельзя лучше. Но она подумала, что если теперь она проведет Е. Чаева в епископы, и что все для этого налажено, он едва ли не предаст ее и струсит, пожалуй. Но все равно: кому-то будет приписана честь печатания библии, и не дураку же Еваресту! Она спала плохо. Е. Чаев пришел рано — да и весь дом лег спать очень рано. Она вспомнила счастливое лицо Даши, которая прекратила даже разговаривать о болезни брата, — а счастливое все оттого, что немец хотя и урод, хотя и безногий, но человек, на которого можно положиться, который не побежит и за которым не побежит любая девка; есть какой-то намек на успокоение и надежда на тишину.